Юлиан Семенов - Бомба для председателя Страница 22

— Этот ваш ответ меня не устраивает. Я хочу точного ответа. У вас в доме был яд?

— Нет.

— Вы настаиваете на этом утверждении?

— Да.

— Вы лжете. Порошок с ядом обнаружен мною и вашем доме.

— Повторяю еще раз: в моем доме никогда не было яда!

— В спальне, в ларчике, который был заперт, лежал порошок с ядом. Вот фотография ларчика… Ручная работа, семнадцатый век.

— Это ларчик жены… Это не мой ларец…

— Вы что, в разводе с женой?

— Я? Нет. Почему?

— Это я хочу спросить почему. Вы не в разводе, следовательно, имущество у вас общее. Как же вы можете говорить, что это не ваш ларчик?

— Я не говорил так… Я сказал, что… Да, простите, это может показаться подлостью… Если можно, сотрите эту часть беседы…

— Увы, это не беседа… Это допрос. Итак?

— Да, это наш… Это мой ларчик.

— Но о том, что там лежал яд, вы не знали?

— Я не знаю, как мне отвечать, чтобы не выглядеть мерзавцем, — растерянно сказал Люс.

— А вы отвечайте правду.

— Вы убеждены, что правдивые показания — это панацея от мерзости?

— Мы уклоняемся от темы беседы, господин Люс. Впрочем, если бы я считал вас настоящим врагом, то вам бы не помогла ни ложь и ни правда, — впервые за весь разговор Берг очень внимательно посмотрел на Люса, и какое-то подобие улыбки промелькнуло на его лице. — У вас очень плохие отношения с женой?

— Мы любим друг друга, но эта любовь порой хуже ненависти…

— Причина?

— Она — женщина, я — мужчина. Она любит дом и создана для дома, семьи, а я не могу без толпы, без шума, друзей, увлечений, поездок…

— Понимаю… Ваши ссоры носили драматический характер?

— Да.

— Причина? Ревность, отсутствие денег?

— Все вместе. Хотя о моих финансовых затруднениях она ничего не знала… Я старался не посвящать ее в эти дела.

— Как у вас сейчас с деньгами?

— Плохо, как всегда…

— Дорнброк погиб от такого же яда, который обнаружен в вашем доме…

— Ларчик был заперт?

— В общем-то, я должен был задать вам этот вопрос, господин Люс… Запирали вы ларчик или он обычно стоял открытым?.. Да, ларчик был заперт. Я получил данные экспертизы из морга только что, это всегда занимает много времени… Поэтому сегодня мне необходимо знать то, что вчера казалось второстепенным… Кельнер, которого я допросил, кельнер из «Эврики», отказался подтвердить под присягой, что именно вы были у него всю ночь с двух и до половины шестого… Он, знаете ли, не очень-то рассматривает хронику киноискусства в иллюстрированных журналах. Поэтому он не обязан знать вас в лицо… Вы не носите очков?

— Там я был в очках…

— В темных?

— В дымчатых.

— А ваша дама?

— Тоже. Она была в парике. Сейчас продают парики, они очень меняют внешность… И в очках…

— Вам придется назвать имя подруги. Я постараюсь сделать так, чтобы это не попало в прессу…

— Но вы понимаете, что яд в ларце у Норы… это все связано…

— Понимаю. А вы свое положение понимаете?

— Начинаю понимать.

— Кому выгодно подвести вас под удар? Под такой сильный удар?

— Не знаю.

— У вас есть конкуренты?

— Есть, но я, к сожалению, не Моцарт… Сальери искать довольно сложно.

— Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес…

— Ее муж ничего не знает… Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.

— Шорнбах? Ее муж военный?

— Да.

— Чем он занимается?

— Я не знаю.

Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, — он был нелегальным представителем МАД.[2]

— У Шорнбах есть дети? — спросил Берг.

— Да.

— Давно у вас эта связь?

— Нет.

На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, — видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.

— Прокурор Берг… Да, слушаю… Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы… Так… Так… Так… Ну что же, не очень густо, но уже кое-что… Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.

Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:

— Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.

Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.

— Так, — сказал Берг, — ладно… У меня язва…

— Что? — не понял Люс.

— У меня язва, — повторил Берг, — питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?

— Может быть, мы продолжим завтра?

— Нет. Нам придется еще посидеть сегодня…

Они поднялись.

— Это рядом, — сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, — за углом.

Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:

— Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.

— Я понимаю.

— Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером…

— Спасибо.

— Теперь вот что… Ваш фильм… Ну, этот… который наделал много шума… О наци в белых рубашках… Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?

— Десятки раз звонили, предлагали, просили…

— А Дорнброк?

— Ганс?

— Да.

— Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков… не от него лично, естественно, но из его окружения… ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. «Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс?»

— Будете что-нибудь есть? — спросил Берг.

— Я выпью кофе.

— Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.

— Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет…

— Еще что вам говорил Айсман?

— Ну, их обычное «зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту». Вы же знаете, что они говорят в таких случаях…

— Кто это они?

— Нацисты. Новые нацисты.

— Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.

— Я еще вспомнил о Дорнброке.

— Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли… Ну что вы про него вспомнили?

— Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу… Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали «хайль». Я смотрел много хроники, так что я это запомнил… Я ему ответил, какой рукой они орали свое «хайль»…

— Орали-то они глотками… Ну-ну?

— Ганс тогда сказал: «Знаешь, зачем я был в Гонконге?» Я спросил: «Зачем?» А он ответил: «Ты же все равно отказываешься делать фильм… А когда людей заставят кричать „Хайль, Дорнброк!“ — будет поздно. Тогда уж, — он сказал, — наверняка все растает…» Это он ответил мне — помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе».

Берг внимательно посмотрел на Люса:

— Ну что ж… Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от прессы… В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.

Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:

— Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу…

— Два пункта можно трактовать как угодно, а один — против вас: пленки идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком случае, пока что…

Как только Люс вышел из кафе, обычная медлительность Берга пропала: он подскочил к телефону, быстро набрал номер телефона управления внутренних дел городского сената и тихо сказал в трубку:

— Он поехал. Берите его под наблюдение и не упустите — иначе голову вам снесу!

…Когда Люс давал показания Бергу о том, что Дорнброк через своих людей хотел оказать на него давление при выходе картины «Наци в белых рубашках», он был прав лишь наполовину. Действительно, такая попытка была предпринята, но старый Дорнброк не был инициатором этого давления на Люса: он попросту ничего об этом не знал. Инициатором был Айсман.

Накануне премьеры картины Люса Айсман организовал через своих друзей в газетах Шпрингера ряд хлестких рецензий. «Пощечина истории», «Безответственные упражнения в клевете на народ», «Провинциал в роли обличителя» — таковы были заголовки статей. Смысл их сводился к тому, что Люс не может понять всей сложности исторического процесса; он не хочет отдать себе отчета в том, что нельзя поливать грязью все развитие Германии после тридцать третьего года; да, расстреляли десятки тысяч, но это были коммунисты; да, были эксцессы с евреями, но это вызывалось позицией западных держав, развязавших под дудку Сталина вторую мировую войну; да, Гитлер виноват во многом, но если бы не измена и саботаж, то неизвестно, куда бы повернулось развитие событий («Мы, естественно, приветствуем крушение гитлеризма, но история есть история, и „песня будет хрипом, если ее лишить нот“); да, были концлагеря, но все разговоры о зверствах и душегубках — это вымысел русских, они сами построили в Аушвице и Майданеке газовые печи, а американцы пошли у них на поводу; да, были ненужные жертвы, но отыщите на сфабрикованных союзниками фотографиях, где были горы туфель, хоть пару одинаковых; кому нужны были вставные челюсти, экспонируемые так называемыми антифашистами, плохо говорящими по-немецки, если вставная челюсть подходит лишь тому, для кого она сделана, — это как отпечатки пальцев: идентичных нет и не может быть… Вся гадость, которую можно было сфабриковать против немцев, — это продукция, сделанная представителями других наций. Обвинять немцев вправе лишь немцы, ни один другой народ не вправе присваивать себе роль судьи…