Максим Теплый - Остров Сердце Страница 3

С востока это были два соединенных между собою полуовала. В точке их соединения находилась старинная деревянная пристань, до которой от основного берега было километра полтора водной глади. Тут как раз проходил основной фарватер, а пристань была последним пристанищем судов, идущих в сторону Каспия. В западной заостренной части, рядом с глубокой стремниной, образующей опасные омуты и водовороты, имелась длинная отмель. И местные рыбаки, когда спадал весенний паводок, по ней напрямки отправлялись в сторону многочисленных ериков и маленьких островков. Тут можно было найти укромное местечко, где с весны осталась крупная рыба, не сумевшая уйти в большую воду. В этих непроходимых плавнях десятками добывали огромных щук и сазанов, а бывало, брали и осетра. И это, почитай, всего-то в двух верстах от дома пешим ходом.

…Графиня Морозова прибыла в фамильные владения юной барышней, после того, как ее жених, бравый поручик девятнадцати лет от роду, геройски погиб за царя, отечество и русско-болгарскую дружбу в кровопролитной баталии под Шипкой. Из далекой Москвы она привезла человек двадцать – поваров, прачек и прочую прислугу. Графиня объявила, что будет носить траур до конца своих дней, и поставила на высоком берегу часовню, в которой молилась об упокоении души убиенного поручика.

А потом принялась строить усадьбу. Именно тогда и срыли нелепую отмель, которая портила новой хозяйке вид из окна. Местный лекарь, знавший толк в анатомии, первым оценил необычную форму новорожденного острова. Так и появилось название – остров "Сердце", хотя деревня официально называлась Морозовкой по вполне понятным причинам.

С точки зрения русского языка название было не совсем удобным. К примеру, в ответ на вопрос: "Ты куда?" можно было услышать странно звучащий для непосвященного ответ: "Да съезжу на Сердце. К вечеру вернусь". Встречались и совсем смешные обороты: "Под Сердцем вода чище…". Или "Спроси на Сердце. Там скажут…". И даже, извините, так: "В Сердце лишний раз не лезь – п…й навешают"… Однако – прижилось, и незадолго до революции удивительное название стало официальным…

В первый же год своего затворничества графиня самолично заложила кипарисовую аллею, тянувшуюся через весь остров. Причем два дерева сажала сама – одно прямо у ворот усадьбы, второе в конце аллеи, рядом с деревянной пристанью. Тут же установили позеленевшую со временем медную табличку "Заложена апреля 15-го в лето 1879".

Маленькие кустики за десятилетия вымахали до серьезных размеров и превратились в сплошной густо-зеленый тоннель, внутри которого даже в самую лютую жару было прохладно и тихо, а запах был какой-то особый, вроде бы хвойный, как от обычной сосны, но все же иной.

И по зиме внутри тоже был особый микроклимат. Снег лежал тихий и пушистый, будто просеянный сквозь плотную хвою. Иногда доходило до странного: по весне вокруг аллеи уже ни снежинки, а внутри снег, словно убереженный для каких-то нужд…

Графиня тихо жила на острове вплоть до 1917 года, когда вскоре после Октябрьской революции группа одуревших от воли и безнаказанности жителей Сердца вышвырнула шестидесятилетнюю женщину со всеми немногочисленными домочадцами вон из холодного нетопленого дома. И брела она к пристани, прощаясь с островом, по кипарисовой аллее, которая стала для нее дорогой в неизвестность…

В усадьбе сначала устроили погром и растащили все, включая унитазные цепочки, которые еще долгие годы обнаруживались во дворах в виде креплений для дверных щеколд.

Потом здесь поместили губернскую психиатрическую лечебницу, резонно полагая, что душевнобольные будут на острове в надежной изоляции и досаждать никому не будут, разве что местным жителям.

После войны психов переселили на "большую землю", а в старой усадьбе организовали межрайонную школу-интернат для детей с отклонениями в развитии. Тут тоже сыграла роль география: на острове легче было спрятать этот маленький дом детской скорби. К тому же опыт многолетнего общения с душевнобольными позволял островитянам стойко воспринимать каждодневное соприкосновение с непростыми детскими судьбами. Дети жили не взаперти, и на деревенской улице можно было встретить, к примеру, двух улыбчивых братьев, носивших выцветшие бескозырки с обтрепанными самодельными лентами. Каждый день после обеда они часами сидели на берегу, выставив в сторону воды кривые палки, изображавшие удочки.

– Поймали что? – спрашивали прохожие.

Братья жизнерадостно кивали, показывая на выемку в песке, куда складывали мокрые листья, заменявшие пойманную рыбу.

– Спаси, Господи! – крестились на графскую часовню сердобольные бабы. – Убогие! Что с них взять…

Дети – большинство – были сиротами. У других имелись родители, которые не появлялись годами. А когда приезжали, давали повод деревенским тяжко вздыхать и рассуждать о том, что надо бы ввести смертную казнь за то, что родители делают детей по пьянке, а потом бросают их – больных и убогих.

Школа-интернат в старинной графской усадьбе была не только центральной достопримечательностью острова, но и кормилицей для части взрослого населения, которое детей учило и обихаживало. А вообще с работой на острове дела обстояли неважно. Рыболовецкая артель была маломощная – всего-то один задрипанный баркас. Средняя школа для обычных детей со временем стала малокомплектной, то есть работала с неполными классами, по причине чего учителя имели неполную нагрузку, а школу то и дело грозились закрыть.

Имелись на острове Дом быта и несколько маленьких магазинов, где на прилавках, рядом с детскими игрушками китайского производства, страшноватого вида сапогами, а также всяким малопригодным к применению ширпотребом, расположились крупы, хлеб из местной пекарни, сахар, сигареты и водка, которую деревенские особо не брали, а если брали, то только по большим праздникам, обходясь местным самогоном. Был также обветшавший клуб, где вечерами организовывали дискотеки для молодежи или крутили кино. А футбольное поле в самом центре острова угадывалось только по наличию покосившихся ворот и остаткам сваренных из металлических труб проржавевших трибун, на которых по воскресеньям местные жители и приезжие организовывали стихийную барахолку.

Кормились в основном от реки и с Каспия, до которого было рукой подать – километров двадцать. Кроме того, многие мужики работали на "большой земле". Поэтому по утрам и после семи вечера оживал деревянный причал, выстроенный, надо сказать, с умом, так как естественная островная впадина защищала приставшие суда от ветра и высокой волжской волны.

Усадьба стояла на противоположном от пристани, заостренном конце Сердца, на высоком бугре. Противостоящий сильному течению бугор правым боком обрывался к воде почти вертикальным известковым изломом, а другая сторона образовывала пологий спуск, на котором располагались хозяйственные приусадебные постройки.

Сама усадьба представляла собой внушительное сооружение с колоннами вдоль всего фасада, которые венчала побитая временем лепнина. Штукатурка, некогда покрытая светло-розовой краской, почти повсеместно осыпалась, и сооружение приобрело неопрятный цвет, складывающийся из проступившего наружу красного кирпича, сероватой цементной кладки и остатков розовой краски. Стены эти помнили все – и юную печальную графиню, и весь неспешный островной быт столетней давности.

… После революции размеренной жизни на Сердце пришел конец.

В тридцатые кто-то усмотрел в его гордом имени образец упадничества, анатомического формализма и даже скрытой контрреволюционности. Секретарь партячейки Матвей Коровин собрал сход и объявил, что слово "сердце" для названия непригодно по причине, как он выразился, сверяясь с бумажкой, "его декадентской сущности". А прежние названия деревни и острова – Морозовка и, соответственно, Морозовский – носят откровенно эксплуататорский характер. Порешили так: поскольку народ к декадентскому Сердцу привык, его надо заменить близким по смыслу, но революционно безупречным.

Очень тогда была популярной песня – "А вместо сердца пламенный мотор". Так остров и стал Пламенным.

С этим названием жизнь на острове почему-то не заладилась. Сначала случились необъяснимые пожары. Потом затопило высоким паводком. Потом опять пожары, когда чуть не сгорела усадьба вместе с психами – но деревенские навалились всем миром, спасли…

Ну, а война буквально выкосила мужское население Пламенного. Из семнадцати пацанов, закончивших школу в 1941-м, с войны вернулись трое. В целом же мужиков поубивало, почитай, полдеревни. Причем двое – Виктор Святкин и Павел Шаляхин – стали посмертно Героями Советского Союза.

Когда особенно зачастили на остров похоронки, а во многих семьях не осталось ни одного живого мужика, островной парторг Матвей Коровин, потерявший сына, подвел под страшную арифметику свою житейскую философию: "Важный, видать, мы для Отечества народ, коли оно стольких наших мужиков на геройскую смерть определило…".