Юлиан Семенов - Бомба для председателя Страница 31

— Вы отрицаете возможность того, что вся эта история с Кочевым — провокация коммунистов? От начала и до конца?

— Смысл? Какой им смысл?

— Мы — фронтовой город, мы наводим мосты, а здесь исчезает их гражданин.

— Он не исчезает. Он скрывается здесь, по нашим версиям…

— Все верно. Ну а если все же подумать о моей версии? Она ведь бьет и по Люсу. Раньше он делал фильмы против нацистов, которые так хвалили на Востоке, а теперь делает заявление в печати о том, что мир обречен и никто не в силах его спасти. Может, он отошел от них? Чтобы никто не упрекал его в прямой связи. Агент должен быть нейтралом в политике, иначе он бесполезен.

— Интересное предположение. У тебя есть какие-нибудь факты?

— Пока нет.

— Что значит «пока»? Ты их ищешь? Помимо меня?

— Разведка не входит в мое ведомство, но они ведь тоже не спят в своем доме.

— Может быть, ты поможешь мне связаться с ними для обмена информацией?

— Вы заметили, что я на это время выключил диктофон? Я говорю то, что мне шепнули друзья в конфиденциальной беседе.

«Ну-ну, — подумал Берг, — твой выключен, а мой диктофошка пишет».

— А если вы докажете непричастность Люса ко всему этому делу и отпустите его — будете вы готовы мотивированно объяснить происшествие с Кочевым?

— Юрген, я ничего не буду делать специально для красных. Я все буду делать для нас, для нашего закона. И потом, я не совсем увязываю: вначале ты говорил о политике «наведения мостов», а теперь о провокации коммунистов.

— Как раз это и увязывается. Чтобы сорвать нашу политику наведения мостов, они должны убедить общественное мнение, будто наш берег ненадежен.

— Сейчас понял. Ты позволишь мне поразмыслить над твоими словами?

— Конечно. А я пока пороюсь в папках — для себя, если позволите.

— Нет, сынок, не стоит… Там много моих пометок, и это рабочие материалы, а пометки твоего бывшего учителя могут запечатлеться в твоем мозгу, и это будет плохо, потому что ты можешь оказаться в плену моей версии.

— Значит, у вас есть версия?

— Да. Она отличается от твоей. По-моему, Кочев здесь в Берлине, но почему он здесь и где — это я собираюсь выяснить в течение ближайших трех — пяти дней. Если этот срок тебя не устраивает, тогда я готов передать дело другому человеку, оформив материалы таким образом, чтобы не было горы эпизодов, а лишь единая папка…

— Я буду докладывать министру и советнику Винцбеккеру в МИДе.

— Боюсь, их этот срок не устроит, а?

— Если они будут возражать, я стану спорить с ними.

— Вряд ли ты переспоришь министра…

— Я попробую сразиться с ними. Я вижу, вы не хотите, — Кройцман спрятал диктофон в портфель, — раскрывать все карты, и это ваше право. Я могу более настойчиво просить вас показать мне все дело, чтобы составить полное представление, но я не сделаю этого, потому что я вам многим обязан в жизни. Без ваших уроков я бы не был юристом, я был бы обыкновенным болтуном, каких сотни в наших органах юстиции.

— Если хочешь, мы можем вместе пообедать и там поболтаем еще с часок.

— С удовольствием.

«У старика есть данные против Бауэра, — подумал Кройцман, помогая прокурору Бергу надеть плащ, — он ведет серьезную игру, и он будет бить наотмашь, когда соберет доказательства».

— Я жую котлеты, но тебя я накормлю великолепным бифштексом. Знаешь, я даже сам, наверное, сегодня съем бифштекс, чтобы поднабраться сил. Судя по всему, мне предстоит драка не меньшая, чем тебе… Я тут поболтал один вечер с моими ребятами из прессы, многое объяснил им, но попросил, чтобы они пока помолчали. Они пообещали, что будут в драке, если она начнется, на моей стороне… Им легче, — Берг посмотрел в глаза Кройцману, — над ними нет министров.

— Это верно, — вздохнул Кройцман. — Это абсолютно верно…

«Испугался, мальчик, — отметил Берг. — Очень хорошо. Теперь ты понял, что я не очень-то боюсь твоих разговоров с министром? Теперь ты понял, что я на все пойду в этой драке, особенно если разговор с Сингапуром сегодня ночью состоится, а завтра я получу показания из Гонконга… Но тебе пока про это не надо знать, мальчик. У тебя своя игра, а у меня своя. Только если для тебя это игра, то для меня это жизнь».

— Добрый день, господин Шевц… Прошу садиться.

— Добрый день, господин прокурор. Спасибо.

— Я вызвал вас в качестве свидетеля по обвинению редактором Ленцем режиссера Люса в подлоге и клевете.

— Я не имею к этому никакого отношения.

— Где вы работаете, господин Шевц?

— Постоянно нигде. Я работаю время от времени по договору, чтобы обеспечить себе возможность для творчества.

— Творчества?

— Я поэт.

— Где вы публиковались?

— Пока нигде. Вы думаете, это так легко у нас — опубликоваться?

— А разве трудно?

— Еще как… Без связей попросту невозможно… Или если не поддержит какой-нибудь меценат… А я из рабочей семьи, откуда мне взять богатых покровителей?

— Пожалуйста, взгляните на это фото.

— Это я. Знаете, самое выгодное дело — наняться в какую-нибудь съемочную группу… Они неплохо платят, и потом, это временно… Люс снимал свою картину, и меня привлек один из его помощников.

— В чем заключалась ваша работа в группе? Как называлась ваша должность?

— Точного названия нет… Говорят: «Работает в окружении». В тот день, когда я снят…

— Какой это был день?

— Из-за этого дня целая шумиха была на телевидении, я смотрел… По-моему, это было девятнадцатого, тут Ленц не прав. А может, двадцатого или двадцать первого, не помню толком, но только не двадцать седьмого. Ну вот… Они мне тогда сказали, что будут снимать, как отдыхает молодежь на пляже, попросили поболтать с разными ребятами так, чтобы собрать их в кружок…

— Кто вас просил об этом?

— Не помню.

— Люс просил?

— Нет, Люс сказал, чтобы я не смотрел в ту сторону, где они спрячут камеру. Чтобы все было естественно…

— А кто вам сказал, что там Кочев?

— Этот шпион? В очках? Никто не говорил. Я и не думал, что он красный…

— Почему вы считаете его шпионом?

— Потому что он предлагал мне деньги на издание книги…

— Когда?

— Вечером. Я ведь на пляже читал стихи, мы пили… Я читал стихи, а красный сказал, что это талантливо и что он любит такую поэзию.

— Ну-ка, продекламируйте мне то, что вы ему читали…

— А я не ему читал… Я же не знал, что он красный. Я читал всем. Я только потом узнал, кто он. Это у меня есть такой ноктюрн…Море идиотизма

Пополняется ручьями глупости.Но ведь ручьи рождены снегом,Который тает?Возможно ли из белизны рожденье грязи?Где логика и в чем секрет проблемы?А может быть, бессилье чистотыОбречено на превращенье в ужас?А сила, пусть в крови, в истоме стали,В конце концов останется булатомС отливом синевы?Загнать моря в ручьи.Ручьи вернуть снегам.Снег пусть окован льдом.А я пусть стану тем,Кто властен над природой.Закон мой прост, но чист,Он требует любви,Свободы, силы.Он требует меня — для вас!Эй, ждите!Я иду!

— Где-то перекликается с Энцесбергером…

— С этим ублюдком? Господин прокурор, я стою с ним на разных позициях! Он же за волосатых!

— Да? Может быть. Я ведь говорю как дилетант… Ну и что дальше?

— Кочев сказал, что это интересно, и спросил, где это напечатано, а я сказал, что это написано чернилами на моих ягодицах. Простите, я, наверное, не имел права вам так говорить, но я ему так сказал, именно так. Он спросил: «Почему вы не публикуетесь, Иоганн?» А я ответил, что он столько же знает о нас, сколько мы о них, и он с этим согласился… А когда мы в центре разошлись, он предложил мне вечером повстречаться, он сказал, что хочет послушать мои стихи… Он сказал, что вечером пойдет в «Ам Кругдорф», это такой маленький ресторанчик возле университета, и что мы можем перед этим с ним увидеться… Вот…

— Дальше?

— Мы с ним увиделись, а он говорит, что если мне нужны деньги на издание стихов, то он может мне помочь. «Или, — говорит, — давайте мне ваши стихи, Иоганн, я их покажу у нас дома, мы их напечатаем…» А я сказал, что, конечно, лучше мне одолжить деньги на издание книги… Он спросил — сколько, а я сказал, что я толком не знаю, сколько стоит издание поэтического сборника в маленькой типографии. Он спросил: «Тысяча марок устроит?» Ого, еще бы не устроила! А как мне их вернуть? Что, если я не продам книг на тысячу марок? Наши сволочи разве читают поэзию? Они только смотрят грязные фильмы из Штатов, где барахтаются в постели или стреляют ковбои… Спросите наших, кто читал Гёте? Из тысячи один. А если и читали, то этого ядовитого Гейне… А он такой же немецкий поэт, как я — французский.

— Почему вы так настроены против Гейне? По-моему, он большой поэт.

— А я разве сказал, что он маленький поэт? Он замечательный поэт, но он зол и дедуктивен, это свойственно людям его национальности. Разве Мендельсон плохой композитор? Но Вагнер выше. И Мендельсон в этом не виноват, я его, кстати говоря, обожаю. Он замечательный композитор.