Джон Айдинау - БОББИ ФИШЕР ИДЕТ НА ВОЙНУ Страница 35

И опять Тораринссон отправился к премьер-министру с просьбой вмешаться. На этот раз Йоханнессон вызвал советского посла Сергея Аставина. Отметив терпение Спасского, он спросил, что можно сделать, чтобы матч наконец начался.

Теодор Тремблей телеграфировал в Вашингтон: «С русскими чрезвычайно сложно... Матч опять под угрозой». Как и Спасский, он считал, что необходимо напрямую связаться с Москвой, посоветовав сделать это премьер-министру. Он отослал и отчёт о встрече премьер-министра с советским послом. Согласно Тремблею, Йоханнессон сказал, что русские «должны прекратить вести себя так глупо».

В Москве беспокоились за психологическое состояние Спасского и настаивали на недельной отсрочке матча. Им казалось, что чемпион мира слишком нервничал, имея дело с причудами Фишера, и был чересчур взвинчен, чтобы играть должным образом. Москва считала, что Фишер приехал в хорошей форме, хотя как они могли это знать, не ясно (в конце концов, в отличие от Спасского, у которого было время на обустройство, Фишер после перелёта мог чувствовать себя неважно).

Затем атмосфера накалилась ещё больше. До этого момента недовольство ФИДЕ и Фишером выражали в Москве шахматисты, журналисты и, что важнее всего, Спорткомитет. Теперь же оно возникло на более высоком уровне — в ЦК КПСС. Александр Яковлев, в то время заведующий отделом пропаганды и агитации, был возмущён «унижением» чемпиона мира. Он обвинил Виктора Ивонина в том, что тот, по сути, помогал американцам, до сих пор не вызвав Спасского обратно. «Спасский должен уехать», — заявил он.

Любой, кто активно не поддерживал советскую систему, был против неё. Даже такой человек, как Ивонин, ни от чего не был застрахован. Он пишет: «Яковлев обвинил меня лично несколько раз в том, что я не создал ситуацию, при которой Спасский мог бы вернуться. Он сказал, что позиция, которую я занял, играет на руку американцам». Яковлев продолжал настаивать. Опытный партийный политик, Ивонин проконсультировался с психиатром в отношении того, как убедить Спасского вернуться, даже если он этого не хочет. Получив некоторые полезные советы, он сказал Яковлеву, что готов вылететь в Рейкьявик. «Легко давать советы, но не так-то легко принимать на себя ответственность, — вспоминает Ивонин. — Когда я сказал Яковлеву, что готов отправляться, он ответил: "Нет, пока погодите. Вернемся к этому позже". Через некоторое время он позвонил и передал мне слова Демичева: "Не надо туда лететь. Спасский не должен покидать Рейкьявик первым". После этого энергии у Яковлева поубавилось».

Разрешению ситуации не помогло и отнюдь не простое общение между Рейкьявиком и Москвой. Команда чемпиона использовала телефоны советских журналистов для консультаций с руководством Спорткомитета, включая и министра Сергея Павлова. Корреспондент ТАСС Александр Ермаков случайно подслушал разговор с Москвой о том, что Спасский находится в странном умонастроении и к нему нужно относиться внимательнее.

Существует множество версий о телефонных разговорах Павлова со Спасским, в которых министр убеждал его вернуться в СССР. Некоторые говорят, что он приказывал чемпиону мира, слыша в ответ только решительный отказ. Такое кажется неправдоподобным. Спасский был чемпионом мира и сам отвечал за свою защиту, да к тому же он верил, что может победить. Более того, в записях Ивонина, посвящённых заседаниям Спорткомитета, нет упоминания о подобных беседах. Ермаков вспоминает об одном телефонном звонке, но говорит, что это Спасский звонил Павлову, а не наоборот. Спасский разговаривал спокойным тоном и не очень долго. Павлов, продолжает он, пытался помочь чемпиону мира справиться с ситуацией, советуя ему подумать над заявлением о прекращении матча, но потом согласившись, что Спасский должен остаться. Седьмого июля Павлов сказал Ивонину, что его место — рядом со Спасским. Ивонин вылетел в Рейкьявик четыре дня спустя.

Проблема удалённых от эпицентра московских чиновников была в том, что события развивались чересчур быстро. С Фишером уже начались новые проблемы. Он закрылся от официальных лиц и послал своего секунданта Уильяма Ломбарда действовать от его лица на жеребьёвке, где определялось, кто будет играть белыми в первой партии. Это было слишком даже для Спасского. Сначала пустое кресло, теперь пропуск столь важной церемонии. Он прочитал короткое заявление на русском и покинул зал; внезапно будущее матча вновь оказалось под угрозой. В своем заявлении Спасский выражал протест против откладывания матча, обвинял Фишера в нарушении правил и оскорблении советского народа. Требовалось справедливое наказание, которым мог бы стать только зачет поражения в первой партии.

Реакция Спасского вызвала лавину круглосуточных встреч в гостиницах по всему Рейкьявику. Он требовал извинений и соответствующих санкций. Даже после трёхчасовой встречи представителей Фишера и Спасского дело оставалось неразрешённым.

Виктор Джакович, позже посол США, был единственным американским дипломатом в Исландии, говорившим по-русски. Его приглашали в качестве переводчика:

Никто в нашем посольстве не был знаком с правилами или с ФИДЕ. Если русские выйдут с заявлением и потребуют засчитать Фишеру поражение в матче, это будет провал, думали мы. Возможно, к тому всё и шло. СССР проявлял твёрдость и понятное недовольство сложившимися обстоятельствами. Мы пытались объяснить, чего же хотел Фишер, но что именно это было, оставалось загадкой. В конце концов, обсуждая эту ситуацию с коллегами, мы подумали: что ж, может, русские здесь действительно пострадали; может быть, им целесообразней уехать.

Точка зрения Пола Маршалла на ситуацию такова, что эмоциональное отношение советских к матчу давало ему преимущество:

Ситуация позволяла мне проводить довольно странную комбинацию тактик — забавных, весёлых тактик, поскольку они чертовски серьёзно относились к происходящему. Это походило на плохое кино с кучей брюзжащих русских. Торговаться оказалось несложно, если кто-то занимал позицию, которая им не нравилась. Можно было над ними посмеяться, а то, что всё публиковалось, очень помогало делу.

Однако организатором было не до смеха. Им приходилось разбираться с требованием советской стороны, чтобы в первой партии Фишеру засчитали поражение. Все понимали, что подобное Фишер даже обсуждать не будет. «Ситуация критическая, — объявил Эйве. — Я не знаю, состоится ли матч вообще».

Главный арбитр Лотар Шмид признаёт, что у русских было право требовать штраф за первую партию, но, когда они с Эйве встретились со Спасским, «я попытался обратить всё это в шутку и сказал: "Как насчёт преимущества в пешку вместо зачёта поражения?"» Это вызвало редкую на лице Спасского улыбку. Шмид напомнил, что русские тоже частенько прибывали на день позже из-за задержек в перелётах — однажды и на турнир в Рейкьявике, — но начало игры им разрешали отсрочить. Это, считал он, устанавливало прецедент.

Вторая серьёзная встреча между Тораринссоном, Эйве и секундантами Спасского состоялась поздним вечером в отеле «Сага». На этот раз Тораринссон сделал ход конем:

Д-р Эйве долго сражался с ними. Я старался соблюдать нейтралитет и в основном помалкивал. Когда время приблизилось к трём или четырём часам ночи, Шмид и Эйве уже очень устали. Внезапно д-р Эйве сдался. Он сказал: «Не вижу никаких других путей. Объявляю, что первая партия засчитывается как проигрыш». Все встали. Мне было ясно, что всё кончилось, никакого матча не будет. Я стукнул ладонью по столу и сказал: «Это невозможно, и во всем виноват я. Согласно правилам шахматных соревнований, нельзя засчитать штрафной проигрыш, если не были пущены часы. Мы являемся организаторами, и мы не пустили часы». Утопающий хватался за соломинку. Но русские снова сели за переговоры.

Момент вдохновенной казуистики сразу закрыл вопрос о штрафе, но, чтобы спасти матч, этого было недостаточно: требовалось выражение раскаяния. Пятого июля советская делегация обнародовала заявление, зачитанное Геллером на пресс-конференции. Переведённое наспех, оно содержало жалобу на «беспрецедентную в истории шахмат ситуацию», в которой чемпиона мира заставили ждать. Произошло нарушение правил ФИДЕ. Отсутствие претендента на открытии и его трёхдневное опоздание унизило чемпиона. Однако это нарушение оказалось «под защитой» Эйве. Далее следовало предложение, с которым мало кто мог спорить: «Всего происшедшего вполне достаточно, чтобы Б. Спасский прекратил переговоры и уехал домой. Единственное, что удерживает его от совершения этого шага, — это понимание значения матча для шахматного мира и для гостеприимной Исландии».

Подтекст этого заявления содержал дополнительное условие сохранения матча. Помимо извинений от Фишера советская сторона требовала у Эйве осуждения американца за бесцеремонное поведение и признания собственного нарушения правил ФИДЕ в части откладывания матча.