Мануэль Монтальбан - Галиндес Страница 35

– Вы большой друг гаитянского народа.

– Просто гаитянцы очень скромные, а я приехал сюда, когда тут еще улицы не были заасфальтированы. Кубинцы вообразили, что это они тут все сделали, что без них Майами бы не было.

– Они фанфароны.

– Они вас и за то еще не переносят, что вы восстали против реакционного диктатора, а все кубинцы – сами реакционеры. Когда я им говорил, что Дювалье – убийца, они отвечали, что Кастро еще хуже Дювалье. Как вам это понравится, приятель?

– Я в этом ничего не понимаю, меня не политика кормит.

Они уже въехали в Павлиний парк, и таксист оглядывался, ища глазами «Морской волк».

– Высади меня здесь, дружище, я хочу немного пройтись.

Выйдя из машины, старик обернулся и, вскинув зажатую в кулак руку, воскликнул:

– Да здравствует свободное Гаити!

Таксист засмеялся, однако руку в ответ вскидывать не стал и лишь с улыбкой проводил взглядом старика, удалявшегося по зеленой траве, росшей под пальмами – они поднимались от песчаной полоски пляжа. Дон Вольтер казался таким маленьким рядом с огромными дубами и красными деревьями, окружавшими «Морской волк»; зданию, выстроенному из древесины потерпевших крушение кораблей, было не больше ста лет. Вольтер прошел мимо этого дома-музея семейства Манро и вышел к океану, где по всему заливу были разбросаны маленькие островки, а вдали, на горизонте, виднелся Кайо-Бискейн. Здесь еще сохранился кусочек дикой природы, совсем не вязавшийся с Майами-Бич, роскошные отели которого высились над океанской гладью, словно предвестие ослепительного блеска Флориды. Вольтер стоял, прислонившись к деревянным перилам, держа в поле зрения все дорожки, которые вели к «Морскому волку». Потом увидел человека, назначившего ему встречу: большеголовый, в костюме, болтающемся на нем, как на вешалке. Вольтер вспомнил выражение лица этого человека – как у зверька, раздраженного тем, куда попал, – его беспокойные глаза и отчетливое желание оказаться как можно скорее подальше от этого места. Он был один, да и во всем парке почти никого не было. Большеголовый вошел в «Морской волк», а Вольтер подождал несколько минут, оглядываясь по сторонам, не появится ли еще кто-нибудь. И лишь когда неподалеку остановился школьный автобус и на траву из него высыпало около полусотни шумливых ребятишек, Вольтер поспешил войти в здание, чтобы опередить эту толпу. Большеголового мужчину он нашел в зале, где были выставлены фотографии, сделанные некогда Ральфом Манро.

– Глядя на современный Майами, просто не верится, что когда-то эти места выглядели так.

Большеголовый вздрогнул, резко обернулся и оказался нос к носу с Вольтером, довольным произведенным эффектом.

– Я приехал сюда, когда тут, как говорится, еще улицы не были заасфальтированы, но уже тогда это старое поместье семьи Манро казалось принадлежностью Истории. Вы мебель видели? А библиотеку? Знаете, это одно из немногих мест в Майами, где чувствуется дыхание истории, конечно, понимаемой на американский манер, поскольку лишь американцы могут считать историческим фактом то, что электричество в этот дом провели в 1930 году, или то, что на чердаке была устроена система охлаждения воздуха, хоть и крайне примитивная, как показали недавние исследования архитекторов. В Европе такие сведения могли бы использоваться только для радиовикторин местных станций, а для вас это – История. Благословенный народ!

Большеголовый растерянно моргал, слушая старика, и подозрительно поглядывал на него и – одновременно – в сторону соседнего зала, откуда уже доносились голоса школьников.

– А вы не меняетесь.

– Человек не меняется до самой смерти.

– Я хотел сказать, вы прекрасно выглядите.

– Я просто слежу за собой.

– Скоро ждите гостей.

– А я-то думал, обо мне забыли.

– Вам позвонит из отеля «Фонтенбло-Хилтон» человек по фамилии Робардс. Этим именем вам потом не придется пользоваться: оно действительно только для данной операции.

– Что случилось? Для чего я опять понадобился?

– Дело Рохаса. Нью-Йорк.

Усилием воли старик подавил дрожь, но зубы, лязгнувшие, как кастаньеты, выдали; что-то промелькнуло во взгляде дона Вольтера, и тоненькая полоска усов вдруг как будто поникла.

– До сих пор?

– Я не знаю, в чем там дело. На сей раз ко мне обратились просто как к вашему обычному связному. В остальном все в порядке?

– Я передаю сообщения, как мы и договаривались, хотя здесь давно уже стоячее болото: все сидят тише воды ниже травы – кубинцы, никарагуанцы, гаитянцы, парагвайцы… Годами они боролись за то, чтобы свергнуть своих тиранов, а теперь или устали, или постарели, или дети их прекрасно устроились в Майами, поэтому теперь они палец о палец не ударят.

– Но никарагуанские «контрас» вызывают опасение только потому, что никто не знает, сколько среди них засланных агентов.

– Ими я не занимаюсь, моя специальность – кубинцы и гаитянцы. И относительно последних могу сказать только, что после падения молодого Дювалье в Майами остались лишь те, кто на родине подыхал с голода; другие строят заговоры в странах Карибского бассейна и Центральной Америки. Майами для них – ловушка: тут тысячи информаторов вроде меня, которые не спускают с них глаз. Да, дружище, я еще вот что хотел вам сказать: агенты, которых вы засылаете сюда, вербуя их среди пойманных нелегальных иммигрантов, ни к черту не годятся. С ними, наверное, работают чиновники, которые теорию допроса только по учебникам знают.

– А что вы предлагаете нам делать? Пытать их?

– Мое дело – проинформировать, а не давать вам советы. Я знаю только, что так мимо вас проскочит и Че Гевара, переодетый хористкой.

– Хорошо, дон Анхелито.

Старик молча выслушал, как американец, старательно и протяжно выговаривая букву «о», произнес его имя, а потом, глядя ему прямо в глаза, сказал твердо и жестко, насколько позволяли вставные зубы:

– Какая необходимость произносить вслух мое имя?

– Для нас вы – дон Анхелито, и под этим именем вы значитесь в наших досье. Но не надо беспокоиться: человек, с которым вам предстоит встретиться, знает, под каким именем вы тут живете, и никаких ошибок не допустит.

– Я с ним знаком?

– Знакомы. И давно. Согласно нашим данным, впервые вы встречались в 57-м.

– Когда он приедет?

– Зависит от обстоятельств. Не исключено даже, что эта встреча не состоится. Меня предупредили, что вы должны быть готовы и должны вспомнить все, что связано с делом Рохаса, Нью-Йорк, № 5075. У меня все.

Сказав это, человек с большой головой посмотрел поверх плеча Вольтера на школьников, входящих в зал, где были выставлены пожелтевшие фотографии этих мест. Он прошел мимо детей, дон Вольтер – следом, опустив голову и глядя на каблуки его ботинок, на слишком короткие брюки, из-под которых виднелись сползшие носки и белая, веснушчатая стариковская кожа. Когда Вольтер оказался в парке, тот человек уже был далеко: он быстро удалялся к центру Майами. Петляя меж деревьями, старик прошел к океану, еще раз поглядел на видневшиеся вдали островки, на изломанную линию небоскребов Майами-Бич, бросающую вызов одиночеству безбрежной океанской глади. И глядя на это, вспомнил, как они с Галиндесом прогуливались по идущему вдоль моря проспекту Джорджа Вашингтона в Сьюдад-Трухильо, наслаждаясь хорошими сигарами после сытного и вкусного обеда. «В Стране Басков, Анхелито, мне дороже всего море и все, что с ним связано. Может, потому, что Амуррио, земля моих предков, – далеко от побережья, а сам я очень долго, пожалуй, слишком долго, жил в Мадриде. Здесь, в Санто-Доминго, басков немного, Анхелито, поэтому я так люблю смотреть на море: тогда мне кажется, что на нем много-много кораблей и на каждом – капитан из Басконии. Там, где есть хоть один баск, – там частичка Басконии, пусть этот человек только наполовину баск, как ты, Анхелито: ведь ты наполовину кубинец, из негров йоруба». – «Ну, йоруба – это давнее прошлое, Хесус: уже у моего отца кожа была очень светлая, и он стал виолончелистом в Гаванском оркестре, да к тому же преподавал в Консерватории. А мать была такой же баской, как и ты, Хесус, дочерью моряка из Зарауса, перебравшегося в Сантьяго. Спеть тебе нашу баскскую песню, Хесус? Я знаю ее наизусть, как и ты». – «Давай споем ее вместе, Анхелито. Споем прямо здесь, глядя на воды Атлантического океана, и пусть они унесут ее далеко-далеко, в Страну Басков». И теперь, глядя на морскую гладь, Вольтер запел ее – сначала мысленно, а потом губы его начали шевелиться, и голос отчетливо зазвучал над тихими водами залива Бискейн.

Gemikako Arbola da bedeinkatuaeuskaldunen artean guztiz maitatua.Eman ta zabaltzazu munduan frutuaadoratzen zaitugu arbola santua.

«Это в кафе, Анхелито, великий Ипаррагирре впервые запел эту песню, музыкальный символ Басконии». – «Может быть, и в кафе, Хесус, но ты лучше не пой, потому что у тебя совсем нет слуха». – «Спой еще раз, Анхелито, мне так нравится, как ты поешь ее со своим кубинским акцентом». И он спел ее еще раз – спел тогда и спел сейчас, но сейчас – только первую строфу, потому что помнил только ее. «Этой песне меня научила моя мать, Хесус, и когда я пою, я всегда вспоминаю ее». Когда кто-нибудь вспоминал при Хесусе о матери, глаза его всегда влажнели, а если он перед этим выпил, то мог и расплакаться или запеть «Жаворонок мой, жаворонок…». Он всегда напевал эту песню. Ее привезли из Франции иммигранты, приплывшие на одном из кораблей, перегруженных беженцами, спасавшимися от ужасов полыхавшей в Европе войны; у этих кораблей всегда были европейские имена – «Фландрия», «Венеция». Эти люди платили по пятьдесят долларов за визу. Каждый иммигрант мог рассчитывать на стул и постель, а если речь шла о семье, то и на свой стол. Когда они приезжали, им предлагали отправиться поселенцами на неосвоенные земли в Педро-Санчес или Дахабон, откуда они возвращались с лихорадкой и изодранными в кровь руками. Это были интеллигенты – писатели, ученые, – а им приходилось прорубать дорогу в сельве при помощи мачете, которых они никогда раньше не держали в руках. Галиндес вместе с благотворительными организациями американских квакеров или с Британским комитетом по делам беженцев пытался как-то помочь им. В первую очередь пытался спасти их от участи колонистов-первопроходцев, но трупы многих находили в местных реках: они становились жертвами непонимания, мести или просто собственных попыток найти обходные пути. Каталонцы помогали только каталонцам, баски – баскам, но в кафе «Голливуд» встречались все – и веселились все. Он вспомнил, как они с Галиндесом прогуливались по улице Конде, потом по парку Колумба и увидели сидящего среди зелени деревьев человека с ногой в гипсе. «Это президент Пейнадо, марионетка Трухильо». – «И он не боится сидеть здесь, вот так?» – «Да он больше времени проводит тут, чем в президентском кресле. Его все равно никто всерьез не принимает». Еще одно воспоминание: кинотеатр «Травьесо», старая, затертая копия американского фильма с Кларком Гейблом и Клодетт Кольбер, свистящая публика. А потом – обязательная прогулка с Галиндесом к морю, где вы ждали приходящего раз в две недели почтового парохода из Гаваны, и ты подшучивал над долговязым Хесусом, спрашивая его, не различает ли он там, вдалеке, побережье Басконии. «Жаворонок мой, жаворонок…» Еще этому баску нравилось забредать в приморские кварталы, где в жалких лачугах ютилась беднота – негры, которые все казались на одно лицо, дети со впалыми от голода животиками, повсюду мусор и отбросы. Или он затаскивал его посмотреть ритуалы малого вуду, вуду без жестокостей, уважавшего все запреты диктатуры. Или послушать проповеди на молельном собрании протестантов на улицу Архиепископа Мериньо. Ах, какие там были ораторы! «Как они хорошо говорят, эти протестанты, Анхелито! Как они поют! Меня трогают религиозные собрания протестантов, потому что они лишены величавости католических соборов. Это религия для жизни, Анхелито».