Андрей Добрынин - Кольцевой разлом Страница 37

  - Виктор,- капризно пропела Альбина, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд на его лице,- о чем ты думаешь? Песня обо мне, слушай! Саша, ты самый любимый!- воскликнула она, заключая Сашу в объятия и довольно нескромно запуская руку ему под рубашку, но при этом косясь на Корсакова. Тот невольно улыбнулся и подумал о том, что никогда и нигде, в каких бы странах ему ни приходилось жить, жизнь не заставляла его   смеяться так часто, как в России, хотя ни благополучием, ни спокойствием российская жизнь похвастаться не могла. Саша кое-как вырвался из рук Альбины и провозгласил:

  - Песня-тост за младшую хозяйку "Притона". Подхватывают все!

   Альбина, Альбина, я был человеком,   На жизнь зарабатывал сам,   Но в сумраке черном я волком позорным   Скитаюсь теперь по лесам.      Я жадно смотрел в твои очи, Альбина,   В коварные очи твои,   И сбился я с круга - ни стало ни друга   Теперь у меня, ни семьи.

  - "Каховка, Каховка, родная винтовка",- пояснил Бивнев. - Песня про бронепоезд.

  - Я что, похожа на бронепоезд?- икнула от изумления Альбина.

  - Не слушай этого интригана,- фыркнул Саша. - Ты песню слушай!

   Тебя окружали веселые хлопцы,   А я был не нужен тебе.   Сжила ты со свету беднягу-поэта,   Чтоб смело предаться гульбе.

   Оброс я усами, когтями, зубами   По ведьмовской воле твоей   И яростным волком брожу по проселкам,   Пугая людей и зверей.

   Альбина, плутовка, ты словно винтовка -   Все части на месте в тебе.   С цевья до приклада - лишь ты мне отрада

   В моей горемычной судьбе. 

  - Почему он сравнивает меня черт знает с чем? То с бронепоездом, то с винтовкой?- недоуменно спросила Альбина, глядя прямо перед собой.

  - Поэт,- с преувеличенным почтением отозвался Бивнев. Саша продолжал:

   Альбина, Альбина, я слышу твой голос,   Когда же к тебе прибегу -   "Какой ты упорный, волчина позорный",-   Ты мне говоришь, как врагу.

   И вновь ты картечью палишь из двустволки,   Моих не жалея седин.   Навеки умолкли веселые волки,   В живых я остался один.

   И я выхожу на глухой полустанок,   Пургой занесенный почти,   Сижу под луною и жалобно вою   На старом запасном пути.

  - Браво, маэстро!- воскликнул Бивнев. Альбина вновь сгребла Сашу в объятия и осыпала поцелуями, мурлыча при этом всякие нежные прозвища.

  - Девушка, я вас умоляю! Время секса еще не настало! Еще не все песни допеты!- защищаясь, кричал Саша.

  - И не все бутылки допиты,- бубнил Бивнев, наполняя рюмки.

  - Нет, настало! Нет, настало!- гнула свое Альбина. В этот миг раздался звонок в дверь. Алексей оставил в покое попку Ольги и пошел открывать, повалив при этом свой стул. Через минуту он появился в кухне вместе с изрядно подвыпившим Толяном и с худосочной подругой Толяна по прозвищу "Ольгунчик" - персонажами, памятными Корсакову еще по первому российскому вечеру в "педулище". Ольгунчик, как и тогда, имела весьма чопорный вид и старалась показать, что к Толяну не имеет никакого отношения. Толян, как и тогда, ничуть этим не смущался. Первым делом он   обратился к Ольгунчику:

  - Зайчик, что-то ты бледненькая, выпей-ка джину.

   Ольгунчик презрительно фыркнула, но рюмку все-таки взяла. Толян расцеловался со всеми присутствующими, не обращая внимания на то, что его приветствия принимались довольно вяло, придвинул себе стул и рявкнул:

  - Ну что, братцы, по единой?

  - А ты что, опять пустой?- возмутился Алексей. - Бивнев, гоните этого захребетника, он опять пришел пить нашу кровь!

   Бивнев угрожающе приподнялся, и Толян заверещал в ужасе:

  - Не, не, братцы, я не пустой, я не пустой! Все будет, тут вот мне неподалеку должны... Скажи, Ольгунчик!

   Ольгунчик в этот момент жевала остывший антрекот и потому не смогла подтвердить его слова. К счастью, в следующий момент о Толяне все забыли, потому что Альбина воскликнула:

  - Хочу танцевать! Ребята, давайте "Леокадию"!

   По прежним посещениям "Притона" Корсаков знал, что развеселая песенка "Леокадия" является традиционным сигналом к началу самого необузданного разгула. Он уже жалел о том, что велел Борису звонить в "Притон" - для ожидания стоило подобрать местечко поспокойнее. Корсаков поднялся и сказал Альбине:

  - Что-то я неважно себя чувствую. Пойду отдохну в кабинете. Можно телефон с собой взять? Если что, я позову.

   Домогательств со стороны Альбины Корсаков не опасался, потому что знал: разгул эта женщина не променяет ни на что. Разнежившаяся Альбина воскликнула, умиляясь собственной добротой:

  - Конечно, конечно, Витя, иди отдыхай! Тебе одеяло принести?

   От одеяла Корсаков отказался, боясь, что вручением одеяла дело не ограничится, захватил телефон и поставил его в маленькой комнате, называвшейся кабинетом, у изголовья старинного кожаного дивана. Затем   он растянулся на диване, положив под голову вышитую подушку. Впрочем, узор шитья на ней уже не просматривался, настолько она была засалена головами гостей. Диван также имел свою историю: по преданию, на нем скоропостижно скончался последний спутник жизни Марины Яковлевны, боевой генерал. После войны у них был бурный и довольно длительный роман, пресекшийся из-за того, что певица получила пять лет за вредительство и поехала в воркутинские лагеря. Ходили слухи, будто сам Сталин, ценивший генерала, решил таким образом заставить его сосредоточиться на службе и прекратить показывать дурной пример подчиненным. Генерал вновь сошелся с женой и прожил с ней счастливо до самой ее смерти, однако когда овдовел, то сразу вспомнил о бывшей возлюбленной. Один из завсегдатаев "Притона", решивший как-то раз провести ночь на знаменитом диване, часа в три воплем ужаса перебудил всю квартиру: он уверял, будто некий старец в белом ощупывал его лицо ледяными пальцами и при этом повторял со стоном:"Марина... Марина..." Размышляя над тем, врал или не врал рассказчик, Корсаков начал подремывать. Жизнь на войне, когда необходимо постоянно быть начеку, научила его спать вполглаза, то есть слышать и сознавать, что происходит вокруг, в то же время отдыхая. Компания, звеня посудой, с радостными криками переместилась в большую комнату. Кто-то заглянул в кабинет, но Корсаков лежал с закрытыми глазами, как крепко спящий, и дверь закрылась вновь. В большой комнате включили студийную запись "Леокадии", и магнитофон загремел мужественным хрипловатым голосом Алексея:

   Пусть назвали родители странно тебя,   Но я имя твое повторяю, любя,   "Леокадия" - я про себя бормочу   И обнять тебя страстно хочу.   Припев подхватили все:   Леокадия, птичка моя,

   Ты пойми, как люблю тебя я,    Я на дерево лезу с подзорной трубой,   Чтоб в трубу наблюдать за тобой.

   Под будоражащий ритм пол в большой комнате заходил ходуном. Корсаков сонно подумал, что соседи снизу могут вновь вызвать милицию. У него теперь имелся надежный паспорт с московской пропиской, и визита милиции он не боялся, однако улаживание бытовых дрязг всегда казалось ему бессмысленным занятием - в первую очередь потому, что самих дрязг обычно можно избежать. Впрочем, в последнее время все соседи тоже повадились веселиться в "Притоне", и потому можно было рассчитывать на их лояльность. А буйные пляски продолжались, сопровождаемые гиканьем, выкриками и присвистом:

   На Москву опускается летняя ночь,   Но любви я своей не могу превозмочь   И слоняюсь по улицам, словно маньяк,   Или пью до рассвета коньяк.   Припев вновь грянули все вместе:   Леокадия, птичка моя,   Ты пойми, как люблю тебя я,   По ночам я на твой залезаю балкон   И стою, охраняя твой сон.

   "А почему, собственно, припев должен быть всегда одинаковый?-тянулись сонные мысли в мозгу Корсакова. - Если слова в нем каждый раз немного различаются, то, наверное, пространство песни используется с более высоким КПД... Зато одинаковый припев выучить проще..." Женский визг, совпавший с паузой в музыке и оттого прозвучавший особенно громко, прервал его размышления, но затем плясовая загремела с новой силой:

   А порой, хорошенько приняв коньяку,   Чтоб хоть как-то свою успокоить тоску,   Засыпаю я сладко в подъезде твоем,   И мне снится, что вновь мы вдвоем.

   Леокадия, птичка моя,    Ты пойми, как люблю тебя я,   Я помимо тебя презираю всех баб,   Ты услышь мой взволнованный храп.

   Корсаков невольно усмехнулся. Из большой комнаты донесся рев Бивнева: