Валериан Скворцов - Шпион по найму Страница 39

— Что скажет на это Толстый Рэй?

— С ним согласовано, — соврал я.

Мы подъехали к месту высадки.

— А потом?

— Потом вернешься на стоянку, пересядешь в «Форд» и, перед тем как на нем укатишь, ключи от «Пассата» оставишь бармену в «Каролине». Патлатый, в очках, цвиркает зубом, на пальце перстень, как у рокера, стальной, с черепом. Скажи, для Бэзила Шемякина. Он догадливый. Зовут Тармо… И дальше жди приказов от Толстого Рэя. С Богом!

— И вам с Богом! — сказал воспитанный Прока.

Пусть это будет в последний раз, сказал я себе. В сто первый и последний раз я выхожу на огневой рубеж. По крайней мере, с такой тяжестью на душе.

В реальной практике перехват киллеров на завершающем этапе операции вырождается в охоту на загнанного одиночку, преданного подельщиками, или подловатое выжидание в засаде. Метод — охота с преследованием или засада с расстановкой ловушек — навязывают обстоятельства. Отчеты, в особенности в расходной части, этого, конечно, не отражают. Не отражают они и того, что многое складывается в зависимости от темперамента, технической вооруженности, связей, денежных средств и профессиональных навыков обеих сторон. Факторов субъективных.

Девяносто процентов денег клиента и больше половины собственных усилий и времени, даже когда рискуешь, растрачиваются не так, как предполагалось, — в сущности, впустую. Удача приходит не там и тогда, где и когда её планировали. А неудача в плане вообще не предусматривается. Ее субститутом, выражаясь научно, является тот пункт контракта, в котором определяется страховочное вознаграждение семье после потери кормильца.

А если так, то предпочтительнее выбирать стиль и методы, к которым, как говорится, лежит сердце. Жизнь, во всяком случае в её земной ипостаси, и в бою, если до боя дошло, интереснее прожить всласть. При прочих равных условиях раскованность дает преимущество над противником.

Охотничий стиль, конечно, более агрессивен. Собственные навыки, физическая и психическая устойчивость, выживаемость, ловкость и многое остальное, включая настроение партнерши в постели, в жесткой игре становятся картами, которые поистине сдает только судьба. Ставкой на кон пусть не сразу, но неизбежно — ложится личная безопасность. А это особый азарт. И когда выиграешь, вкус риска и вкус победы вместе дают гремучую смесь, которой отравляешься до конца жизни. Это действительно отрава оправдавшийся риск и первая, да и последующие победы.

Подумать только! Ты переиграл невидимку, у которого была мощная фора продуманный план, тщательно выбранные рубеж и время атаки, внезапность. И никакой морали. Термину «киллер» соответствует русское слово «мочила». Такой не предлагает дуэль. Подставившийся под его пулю или усевшийся на триста граммов тротила ничего уже не узнает — ни кто и из чего стрелял, ни как устроена бомба. Угроза обнаруживается, если обнаруживается, всегда случайно. Деморализованный, переполненный страхом клиент является с догадками и предположениями. Начинаешь с этого.

Действия же из засады более безопасны, а по началу вообще похожи на расстановку капканов. Академическая, поддающаяся планированию работа, в которой сосредотачиваешься на выявлении слабых сторон киллера или террориста. Они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Скажем, Чико Тургенев желает и в сортире выглядеть стильно. Он обеспокоен тем, как смотрится со стороны, потому что считает себя штучным героем, он псих, неуправляемый даже обстоятельствами, он ненормален, и его судьба — его характер. Он инстинктивно окружает себя телохранителями и помощниками, как избалованный чемпион массажистами, ассистентами и прихлебателями.

Выслеживание Чико я и повел с расчетом на слабости, на стиль его поступков и настроений, неизменный и постоянный в поведении Тургенева. Имей мы достаточно времени, единственной заботой Ефима было бы, образно говоря, поставить капканы в местах, где Тургенев, прорываясь к цели, неминуемо даст пижонскую слабину. Там, где я теперь поджидал Тургенева, и было такое место.

Правительственные конторы, официально занятые обеспечением безопасности, вынуждены придерживаться второго варианта. Варианта засады. Не от святости, конечно. Чиновники, осознавая свою неприкосновенность, спокойно бы охотились на уничтожение, поскольку «нет человека — нет проблемы». Да какое правительство, какой министр или другое должностное даст заранее санкцию на уничтожение и потом подтвердит это? Дают, конечно. Но не подтверждают.

Охотник, упреждающий киллера, готовится отнять жизнь ещё у невиновного. Конечно, мочила уже заработал свою репутацию, и все же никто, помимо суда, не вправе вынести приговор, да ещё без свидетелей. Трупа нет, нет и убийства. Отказаться от этой божьей истины — значит оправдывать самосуд, расстрел на месте, чрезвычайные тройки и гестапо. Кто имеет право распоряжаться жизнью любого человека до того, как закон приговорил его?

Имелся и другой существенный момент, заставивший меня минувшей ночью поворочаться под верблюжьим одеялом в доме на тихой улочке Вяйке-Карья в Синди.

По поведению Шлайна и Дубровина, по другим, едва уловимым, но явным признакам, я ощущал, что стоящие за ними люди разных настроений и полномочий одновременно и хотят остановить покушение, и надеются, что оно удастся, и ещё высчитывают, что выгоднее.

Византийские аппаратные игры неизвестных авторитетов тормозили принятие даже рутинных полицейских мер. Старики, вроде Дубровина, верны лени и сибаритству, а молодые, вроде Воиновой, из-за отсутствия навыков и достойных учителей, из-за провинциальной жажды карьеры — суетны в мыслях, усердствуют без умения, иногда аморальны и уподобляются зайцам, у которых задние ноги бегут впереди передних.

Кто же я среди всего этого?

Гаргантюа Пантагрюэлевич, контрабандист, затраханный, в сущности, всеми — Дубровиным, береговой стражей, полицией, таможней, Шлайном, мафией, возможно, террористами в лице физика Вайсиддинова и юриста Махмадова и кем там еще, включая меня самого, — и тот посмотрел на дело просто и ясно. Готовится преступление. Убийство. Человека, мужа, отца, сына стареющих беспомощных родителей, такого же, как все мы…

Что значит — мы?

…Где и поразмышлять, как не в засаде?

Мои швейцарские «Раймон Вэйл» показывали тринадцать ноль-ноль. Музей, вход в который, как на ладони, просматривался в этот солнечный день с третьего этажа поставленного на ремонт дома, через час закрывался на обеденный перерыв. А Тургенев не появлялся.

Я пощекотал Мурку, успевшую родить в устроенном мною тайнике четырех черных котят. Она исхудала. Слепыши высасывали её. Она даже не мурлыкнула.

— Потерпи, киска, — сказал я роженице. — Все у тебя будет. Скоро.

Семейка возлежала на моем шарфе, на котором я и перенес котят подальше от пролома, чтобы не затоптать во время фотосъемки и подготовки к выстрелу.

«Яшиха» удобно и плотно стояла на треноге. Я сделал контрольные снимки музейных створчатых дверей, квадратного окошка туалетной комнаты и пластикового козырька над таксофоном напротив музея.

Пластмасса козырька в видоискателе зеркальной камеры показалась мне замутненной, хотя через мощный телеобъектив различались цифры на кнопках набора номера. Можно было, конечно, спуститься и протереть козырек, но появления Чико со свитой я ожидал в любую минуту, да и не стоило привлекать внимание хождением взад-вперед из пустующего дома.

Я подумал, что следует зайти в магазин спецодежды и экипироваться под строителя.

Затвор камеры работал мягко и бесшумно. Беспокоило, что механизм подачи пленки слегка жужжал. Муркины ушки топорщились. Однако, вряд ли выносило звук на улицу.

Бинокль я повесил на груди под пальто.

Великолепная «Галил» покоилась на сошках.

«ЗИГ-Зауэр» привычно упирался рукоятью в спину, стволом в левую ягодицу. Однажды подобрав, я не менял манеры носить оружие. И спросонья правая рука инстинктивно бросалась за спину, за брючный ремень.

Несколько гангстерский стиль, городской, что ли, но родился он в джунглях. Я так и не привык к кобуре, любой. А запасную обойму держал в нагрудном кармане сорочки. Хотя уверен: не понадобится. Исход моих боев наступал до того, как я растрачивал первую. Иначе я бы не знал, как эти бои закончились.

Мурка насторожилась первой. Она лакала воду, которую я налил для неё из фляжки в крышку от объектива за неимением другой посуды. Трехцветная исхудавшая мордочка поднялась, ворсистые ушки развернулись к затылку.

— Умница, — похвалил я мамашу, пробуя бинокль на машине, которая появилась на улице, обычно закрытой для автомобильного движения.

Прохожие без особой готовности сторонились, уступая мышиного цвета шестисотому «мерсу» с затемненными стеклами, который шуршал шинами по антикварной Таллиннской брусчатке. Машина остановилась против входа в музей, прикрыв от меня пластмассовый козырек таксофона. Задняя дверь мягко хлопнула, кто-то вышел к телефону. Я занервничал, но, приметив отражение на лакированном корпусе «мерса» кремового пальто кого-то из свитских, успокоился. Человек набирал номер на таксофоне.