Том Вулф - Костры амбиций Страница 4

Наконец он опустился на корточки и снова взял таксу на руки, при этом оглянувшись на швейцара. Все стоит, чтоб ему! Кобель стал извиваться и выворачиваться. Шерман споткнулся, посмотрел под ноги: оказывается, он запутался в поводке. И прямо так, едва переступая, засеменил дальше. Вот, слава богу, и угол. Телефон-автомат. Шерман опустил пса на асфальт.

Черт! Чуть не удрал! Шерман едва успел поймать конец поводка. Весь в поту, сердце колотится, волосы мокрые. Надел петлю поводка на локоть. Собака рвется. Поводок опять опутал ему ноги. Подняв трубку и зажав ее между плечом и щекой, Шерман нащупывает в кармане четвертак, опускает в прорезь, набирает номер.

Три гудка, и женский голос отвечает:

— Алло?

Но голос не Марии. Наверно, это ее подруга Жермена, у которой она снимает квартиру. Поэтому он просит:

— Пожалуйста, позовите Марию.

Женщина говорит:

— Шерман! Это ты?

Вот черт! Джуди! Набрал собственный номер! Какой ужас. Он беспомощно молчит.

— Шерман?

Он вешает трубку. Господи! Что теперь делать? Надо будет набраться нахальства и, если она спросит, притвориться, что понятия не имеешь, о чем речь. В конце-то концов, он произнес всего каких-то три слова, она не может быть совершенно уверена.

Да нет, бесполезно. Она его, конечно, узнала. Да и не умеет он притворяться. Она сразу угадает обман. С другой стороны, что же еще делать?

Он стоял в темноте под дождем у телефона. Вода просочилась за шиворот. Он тяжело дышал и думал. Что теперь будет? Как она его встретит? Что скажет? Очень ли сильно она разозлилась? На этот раз у нее действительно есть причина. И если она вздумает закатить ему сцену, это будет вполне справедливо. Дьявольщина! Надо же было оказаться таким болваном! Он крыл себя последними словами. На Джуди он больше совсем не сердился. Сумеет ли он дома держаться как ни в чем не бывало, или дело совсем плохо? Неужели он по-настоящему ее ранил?

Вдруг Шерман заметил, что в мокрой, густой тени деревьев и старых домов к нему приближается какая-то фигура. Даже на расстоянии двадцати шагов, в темноте, он определил, что это движется тайный ужас каждого обитателя Парк авеню южнее Девяносто шестой улицы: чернокожий парень, долговязый, длинноногий, в белых кроссовках. Вот он уже в пятнадцати шагах, в десяти… Шерман стоял и смотрел прямо на него. Пусть, пусть подойдет! И шагу назад не сделаю. Это моя территория. Стану я отступать перед уличной шпаной!

Внезапно чернокожий парень повернул на девяносто градусов и перешел на ту сторону улицы. По его черному лицу, когда он оглянулся на Шермана, скользнул желтый отсвет натриевого фонаря.

Перешел на ту сторону! Вот повезло!

Шерману Мак-Кою и в голову не пришло представить себе, что увидел черный парень: сильно вымокшего белого тридцативосьмилетнего мужчину в каком-то вроде военного образца плаще с клапанами и пряжками, который держит на руках вырывающуюся собаку и смотрит прямо на него, что-то еще при этом бормоча себе под нос.

Шерман стоял у телефона и не мог отдышаться. Что же делать? Как поступить? Ему уже никуда не хотелось, он бы рад вернуться домой. Но если прямо сейчас вернуться, это будет слишком очевидно, не так ли? Значит, он вышел не с собакой погулять, а именно позвонить. И притом, что бы ни собиралась ему сказать Джуди, он еще к встрече с нею не готов. Надо хорошенько подумать. И посоветоваться. И чтобы этот сволочной пес не рвался с поводка под крышу.

Поэтому он выудил из кармана еще один четвертак, вызвал из недр памяти номер телефона Марии. Сосредоточился. Повторил про себя. И медленно, старательно набрал, словно впервые в жизни пользовался такой технической новинкой, как телефон.

— Алло?

— Мария?

— Да?

— Это я, — чтобы уж совсем без риска.

— Шерман? — У нее получалось «Шууман».

Шерман удостоверился, что не ошибся. Это несомненно Мария, ее неотчетливый южный выговор, искажающий гласные и сглатывающий согласные.

— Слушай, — сказал он. — Я сейчас зайду. Я тут поблизости, возле телефона. Всего за два квартала.

В ответ — молчание, которое он истолковал как выражение недовольства. Наконец она спросила:

— Где же это ты, интересно, пропадал?

Шерман мрачно рассмеялся:

— Сейчас приду. Тогда узнаешь.

Лестница старого перестроенного особняка скрипела под шагами. На каждой площадке горела кольцеобразная двадцатидвухсвечовая флюоресцентная трубка, известная под названием «нимб домохозяина», отбрасывая на сизо-зеленые стены слабый чахоточный свет. Двери квартир были облеплены бессчетными разнокалиберными замками, врезанными в столбик, один над другим. Филенки обиты железом — не проломить, косяки укреплены стальными штырями — не высадить, замочные скважины прикрыты металлическими щитками — никакая отмычка не пролезет.

В сладостные минуты, когда царствовал мирный Приап безо всяких кризисов и скандалов, Шерман взбегал на пятый этаж к Марии, пылая романтическим предвкушением. Настоящая богема! Все — подлинно, все замечательно подходит для тех мгновений, когда Властитель Вселенной сбрасывает с себя кислые приличия и позволяет разгуляться своим гормонам! Единственная комната с двумя чуланчиками — кухней и санузлом, так называемая однокомнатная квартира на пятом этаже окнами во двор, которую Мария подснимает у своей подруги Жермены, — это ну просто в своем роде совершенство! Сама Жермена — не женщина, а нечто неописуемое. Шерман видел ее только два раза. Сложена, как уличный пожарный кран с круглой головой, на верхней губе — устрашающая черная поросль, практически настоящие усы. Шерман не сомневался, что она лесбиянка. Ну и что? Это все — жизнь! Нью-йоркская, свободная, непристойная. Огонь в паху!

Но сегодня Приап не царствовал. Сегодня неприглядность бывшего особняка давила на Властителя Вселенной.

Только такса радовалась от души, весело переваливая длинное тело со ступени на ступень. Здесь было тепло и сухо, да и место знакомое.

Пока поднялся до двери, Шерман, к собственному удивлению, запыхался и вспотел. Он чувствовал, как под плащом, ковбойкой и майкой у него горит кожа.

Не успел постучать, как дверь приоткрылась. Вот наконец и Мария. Но она стояла, придерживая дверь. Смерила Шермана взглядом с головы до ног, словно бы сердясь. Глаза над удивительными выпуклыми скулами блестят. Черные волосы подстрижены в виде шлема. Губы поджаты в плотное "О". Но вот они раздвинулись в улыбку. Мария шмыгнула носом и хихикнула.

— Ну, ты что это? — сказал Шерман. — Дай войти. Подожди, сейчас услышишь, что случилось.

Тогда Мария отпахнула дверь во всю ширину, но не пошла впереди него в комнату, а осталась стоять, прислонясь спиной к косяку, нога за ногу и руки скрещены под грудью. Она смотрела на него и усмехалась. На ногах у нее были черно-белые плетеные туфельки на высоких каблуках. Шерман плохо разбирался в фасонах обуви, но это, насколько он понимал, был последний писк. Костюм ее состоял из белой габардиновой юбки, очень короткой, намного выше колен, открывающей стройные, как у танцовщицы, ноги и перетягивающей узкую талию, и белой шелковой блузы с глубоким вырезом на груди. Свет в крохотной прихожей падал так, что наглядно очерчивал всю ее фигуру: темные волосы, эти выступающие скулы, тонкий нос, выгиб полных губ, матовую блузу, матовый верх сдобных грудей и мерцающие шелковые ноги, скрещенные в такой непринужденной позе.

— Шерман (Шууман). Какая прелесть. Знаешь, ты ужасно похож на моего маленького братика.

Властитель Вселенной, слегка раздосадованный, тем не менее прошел в дверь.

— Господи! Ты бы знала, что сейчас произошло!

Мария, не меняя позы, посмотрела на таксу, занятую обнюхиванием ковра.

— Привет, Маршалл (Муушал). Привет, ты, мокрая колбаса.

— Нет, правда. Ты бы знала…

Мария рассмеялась звонче и захлопнула дверь.

— Шерман… У тебя такой вид, будто тебя только что смяли в комок, — она смяла в горсти воображаемый лист бумаги, — и выбросили.

— Вот именно так я себя и чувствую. Ты только послушай, я…

— Ну вылитый мой братик. Каждый божий день он приходил из школы весь встрепанный и пуп наружу.

Шерман посмотрел на себя… Действительно. Ковбойка вылезла из штанов, майка задралась, и пуп был наружу. Он заправил ковбойку, не снимая плаща. Располагаться здесь было некогда. Нельзя задерживаться. Только вот как сделать, чтобы Мария это поняла?

— Каждый божий день мой братик ввязывался в драку…

Шерман перестал вслушиваться. Его этот Мариин братик порядком раздражал. И не столько потому, что таким сравнением она намекала на его, Шермана, ребячливость, а просто незачем ей так много о нем говорить. Вообще Мария на первый взгляд не соответствовала распространенным представлениям о девушке с американского Юга. Она скорее походила на итальянку или гречанку. Только говорила как южане, заведется — не остановишь. Она все еще продолжала рассказывать, когда Шерман, не дождавшись, громко произнес: