Владимир Листов - У каждого свой долг (Сборник) Страница 42

— Да.

— Кто подписал?

— Как вы просили — госдепартамент!

— Я могу посмотреть?

— Ну, разумеется…

Роклэнд достал из внутреннего кармана конверт и через стол передал Нечаеву. Нечаев раскрыл конверт, достал согнутый пополам лист бумаги и углубился в чтение.

Роклэнд вытер носовым платком вспотевший лоб и, не отрывая глаз, смотрел на Нечаева. Дочитав до конца, Нечаев сказал:

— Хорошо, мистер Роклэнд, хорошо. Это как раз то, что мне нужно. — Он сложил бумагу пополам, вложил ее в конверт и стал укладывать конверт во внутренний карман своего пиджака.

— Это вы верните, пожалуйста, мне.

— Хорошо, мистер Роклэнд, хорошо! — Нечаев словно бы не расслышал Роклэнда, который с растущим беспокойством наблюдал за его действиями.

— Я прошу вернуть мне письмо! — уже с раздражением проговорил Роклэнд.

Нечаев не спеша поднялся со стула и вдруг, размахнувшись, наотмашь ударил американца по лицу.

— Вот мой ответ!

Это было невероятно. Звук пощечины и слова Нечаева, сказанные так громко, что их могли слышать все, кто был в кафе, ошеломили посетителей, словно удар бича. Все повернулись в их сторону.

Роклэнд вскочил. Он был разъярен. Лицо покраснело, глаза налились кровью. Он был готов убить Нечаева и, вероятно, сделал бы это, но его схватили за руки.

В ту же секунду в зал вошел союзнический патруль и несколько австрийских журналистов. Это был день, когда во главе четырехстороннего патруля стоял советский офицер.

Вечерние венские газеты кричали: «Советский консул Нечаев дает отпор американцу Роклэнду!», «Крупный провал американской разведки!»

Более мелким шрифтом стояло:

«Американская разведка пыталась склонить к измене Родине консула Нечаева. Нечаев потребовал гарантий. В кафе «Гартенбаум» Роклэнд передал Нечаеву «гарантийное» письмо. В нем дается обещание предоставить советскому консулу политическое убежище в США и материальное обеспечение, если он согласится стать предателем!»

Спустя несколько дней, когда газетная шумиха немного поутихла, Роклэнда вызвал к себе американский посол:

— Господин генерал, — сказал он сухо, — вас вызывает Вашингтон. Когда вы намерены выехать?

— Завтра…

Военная власть четырех держав закончилась красивым парадом на площади дворца Хофбург. Представители воинских соединений под звуки своих национальных гимнов проходили круг почета и отдавали воинскую честь друг другу. Каждая рота шла своим церемониальным маршем: четко отбивали шаг советские солдаты, чуть пританцовывали французы, прямо вперед выбрасывали ногу англичане и американцы.

А через несколько дней усилилось движение поездов на восток и на запад. Они увозили служащих многочисленных учреждений и предприятий. Покидали Австрию и воинские части.

В конце июля Забродин встретился с Пронским.

— Собирайтесь домой, Николай Александрович!

— Когда?

— Поедете через две недели.

— Я готов. Мне собирать нечего.

— На следующей неделе вы организуете встречу Викентьева с Греггом и можете ехать.

— Прекрасно. Куда я должен явиться?

— Вы придете на эту квартиру, и мы отправим вас на Родину.

— Спасибо.

За много лет работы в разведке Пронский привык не задавать лишних вопросов. Он спрашивал только в тех случаях, когда ему было неясно, как он должен выполнить задание или когда хотел что-то прояснить. Так и сейчас, он не спросил: что будет с Викентьевым, к чему приведет его встреча с опытным американским разведчиком? Пронский только уточнил, где и когда он должен их познакомить.

Через две недели Забродин усадил Пронского в самолет и вручил ему документы.

— До встречи в Москве, Николай Александрович!

— Нет, в Новочеркасске! — Пронский радостно улыбался.

— И в Москве, и в Новочеркасске!

Забродин долго махал рукой вслед взлетевшему самолету.

…В один из знойных летних дней Богданов в сопровождении переводчика вошел в кафе. Викентьев сидел спиной к двери. Напротив него — Грегг. Греггу хорошо было видно, кто входит в кафе, но он, по-видимому, так увлекся разговором, что не заметил новых посетителей. А может быть, он их не знал.

— Разрешите присесть? — обратился Богданов к Греггу по-русски, а переводчик тут же перевел.

Грегг встал из-за стола. Он был удивлен такой бесцеремонностью и хотел было решительно отказать, но Викентьев поднялся и представил:

— Мой шеф. Прошу познакомиться…

К началу сентября почти вся советская колония выехала из Австрии. Остались только постоянные работники посольства и торгпредства, да несколько человек, не успевших еще передать дела.

Забродину уже нечего было делать в Вене, и генерал Шестов разрешил ему возвратиться в Москву. На вокзале Забродина провожал Богданов.

Прогуливаясь по платформе в ожидании отправления поезда, Богданов сказал Забродину, что от Грегга получены интересные сведения.

Поезд тронулся. Забродин и Богданов крепко пожали, друг другу руки. Забродин вскочил на подножку.

— Желаю удачи! — крикнул он. — До свидания!

ВИШНЕВАЯ ШАЛЬ

Хасан Эрушетов бережно завернул ружье в мешковину, отнес в угол пещеры и набросил сверху тулуп. В горах становилось сыро. Солнце скрылось за дальней грядой, но еще подсвечивало край неба и пронизывало прозрачный воздух рассеянным светом.

Эрушетов уселся на овечью шкуру, поджав под себя ноги. Перед ним лежала голая и пустынная земля. Кругом возвышались лишь мрачные скалы, и почва в долине вобрала в себя осколки этих скал. И только ниже за грядой огромных валунов и кратеров, напоминающих лунные, начинались альпийские луга.

Хасан был одет в короткую куртку и суконные брюки, заправленные в мягкие сапоги-ичиги, плотно облегающие икры ног. Голову прикрывала мохнатая барашковая папаха. Вот уже несколько дней он жил на небольшой горной площадке. Справа — глубокая скалистая пропасть, на дне которой клокотал шумный горный поток и всегда было темно и сыро, слева — скалистые обрывы, уходящие ввысь.

Хасан долго сидел неподвижно, прикрыв веки, и только губы его слегка шевелились. Нет, он не творил вечернюю молитву. Он был неверующим, несмотря на то что почти весь аул, в котором он родился и вырос, исповедовал магометанство. Он что-то напевал. Кругом — ни души. Даже горный орел, еще недавно паривший рядом, с заходом солнца укрылся в скалистой расщелине.

Эрушетов пел очень тихо, скорее даже бормотал что-то тягучее, заунывное и печальное. Он пел о том, как однообразен окружающий его горный ландшафт, как суровы эти голые вершины, кратеры и валуны и как монотонно шумит в ущелье бурный поток. И в напеве его звучала тоска, непомерная усталость и беспокойство.

Его никто не слушал, да он и не рассчитывал на это. Он был одинок в горах, и это одиночество прорывалось в его несложной и грустной песне.

До ближайшего селения было около пяти километров, да и то был глухой аул, затерявшийся среди кавказских хребтов, связь его с районным центром часто прерывалась из-за ливней и горных обвалов.

Эрушетов закончил петь, открыл глаза и увидел, что в ауле уже поднимаются над крышами приземистых домов сизые струйки дыма. Он представил себе, как в домах зажигают огни, хозяйки на очагах готовят ужин, во дворах слышится блеяние коз, перезванивают колокольчики, подвязанные к их шеям. И его потянуло к людям.

Но спуститься вниз он не мог. Его тонкие губы скривила горькая усмешка. Люди его боятся. Весь район, вся Грузия знает, что в горах скрывается группа уголовных преступников, во главе которой стоит он, Эрушетов.

Горец снова закрыл глаза. Ему вспомнилась убогая сакля, где он вырос. Отец, мать, два брата. Отец давно умер. Один брат погиб на войне, другой находится в заключении. Жива мать. Но как она живет, он не знает.

За трое суток, что он провел на этой горной площадке, Эрушетов о многом передумал.

Две недели тому назад его разыскал житель аула и передал весть: если участники группы добровольно выйдут и сложат оружие, то власти их простят, судить не будут. Вышла амнистия.

Эрушетов не знал, как отнестись к этому известию, правда это или ловушка. Целый день он и соучастники обсуждали, как поступить. Всем надоело скитаться в горах, все хотели жить дома. И только Махмуд повторял:

— Ох, не верю я! Вай, не верю!.

Больше всего на свете Эрушетов боялся тюрьмы. «Умру я в клетке!» — эта мысль не покидала его. Наконец он принял решение:

— Пора кончать. Виноват я один. Вам ничего не будет. Идите в район и сложите оружие… Мы никого не убивали. Если меня тоже простят, я готов сдаться. Пусть мне сообщит об этом Махмуд или Гиви. Я буду ждать.

С каждым днем ожидать становилось все тягостнее. Когда их было семеро, то казалось, что он живет в семье. Разговоры, песни. А теперь язык совсем бы отсох, если бы не пел. Вот уже солнце третий раз опустилось за гору, а Эрушетов никуда не уходил, все ждал гонца. «Кто придет и с какими известиями? А может быть, их всех посадили за решетку и слова об амнистии только обман? И опять все сначала: горные тропы, ущелья, побеги, ночевки и тоска по родному аулу?»