Сергей Магомет - Человек-пистолет, или Ком Страница 43

— Пойдем на кухню, — сказал я, и она покорно пошла за мной.

— Ну, что там у тебя в школе? — с напускной деловитостью осведомился я, наливая ей и себе кофе.

(Я открыл, что вкус кофе ощущается значительно лучше, если при питье слегка постукивать зубами…)

Жанка неохотно рассказала, что Ледокол поставила ультиматум: или она соглашается на обследование, или больше не допускается к занятиям. Жанка выбрала последнее, и Ледокол предупредила, чтобы завтра без родителей Жанка в школу не являлась.

— Если хочешь, я завтра еще раз попробую с ней поговорить, — вяло предложил я.

— Нет… Я решила: скажу все родителям. Пусть сами разбираются.

— Ну смотри… А то можно было бы попробовать. Тем более что эти обследования — очевидный произвол. Она не имеет права.

— Мне теперь все равно, — поморщилась Жанка.

Чувствовалось, что ей не по душе продолжение этой темы. Ее волновало совсем другое.

— Скажи честно, ты меня возненавидел в прошлый раз?

— Нет, конечно! — воскликнул я.

— А не звонил целых три дня!.. Может, все-таки возненавидел?

— Да нет же, глупенькая ты!.. Просто завертелся, тут такие дела — голова кругом!.. — Я раздраженно махнул рукой и покосился на часы, с тех пор как звонил Ком не прошло еще и полчаса, а я уже нервничал, словно он мог нагрянуть с минуты на минуту, — от него ведь можно было ожидать любых скоростей!

— А вот я себя возненавидела, — продолжала Жанка. — Я вела себя, как хамка. Да и вообще, глупо требовать от тебя чего-то, если мы еще не принадлежим друг другу по-настоящему… — многозначительно сказала она.

— Черт его знает… Может, совсем не глупо.

— Ты меня прости. На самом деле я хотела быть с тобой очень хорошей… Она смущенно замолчала. Я тоже замолчал и молчал тупо и долго…

Я смотрел на часы. Жанке становилось все неуютнее; она ведь не понимала причины моей скованности.

— Может, пойдем куда-нибудь? — предложила она.

Мысль была чрезвычайно соблазнительна. Пожалуй, единственный для меня выход — это куда-нибудь скрыться. Иначе вот проткнут шилом печень, а без печени человек жить не может… Что же удерживало меня воспользоваться этой последней возможностью избежать участия в намеченной Комом самоубийственной вылазке?.. Я словно утратил способность самостоятельно принимать решения, или, вернее, я чувствовал бесполезность что-либо предпринимать.

— Что ты молчишь? — Жанка поднялась. — Хочешь, чтобы я ушла?..

— Ты только не обижайся, — поспешно сказал я. — Что-то я гнусно себя чувствую, и мне действительно лучше отлежаться в одиночестве… Я попробую тебе вечером позвонить, — пообещал я. — Ты, главное, наплюй на школьные неприятности, — посоветовал я. — Когда закончишь школу, тебе будет ужасно смешно, что когда-то это тебя беспокоило…

— Может быть, — покорно кивнула она.

Выпроводив расстроенную Жанку — так и не поговорив с ней по-человечески, я лег на кровать и, впав в прострацию, лежал до прихода Кома бездумно и неподвижно, как труп.

Ком принес селедку, буханку черного хлеба и мою зарплату (а я и забыл, что сегодня у нас зарплата!). Между прочим, поведал мне о том, что Сэшеа завел с ним сегодня странный разговор, из которого Ком понял только, что Сэшеа серьезно опасается мести какой-то тайной организации и как будто призывает его, Кома, в союзники как человека, понюхавшего порох, и что вообще нам всем, по мнению Сэшеа, нужно как-то консолидироваться, чтобы нас не раздавили, и т. д. «Он произвел на меня впечатление человека, у которого не все дома», — заключил Ком. Я на это ничего не сказал, только с невеселой усмешкой подумал, что они один другого стоят…

Мы ехали навстречу новым приключениям. По совету Кома я надел старую куртку и другую шапку. В вагонах было холодно, калориферы под сиденьями не работали, и, продрогнув еще когда мы добирались до Бело-русского вокзала, я никак не мог согреться и отбивал зубами дробь.

— А почему ты думаешь, что мы их сегодня обязательно встретим? — поинтересовался я у Кома.

— Потому что обязательно встретим, — ответил тот, как всегда исчерпывающе и авторитетно.

Как и в прошлый раз на подъезде к Можайску, почти за сто километров от Москвы, мы принялись перекочевывать из одной электрички в другую, топтались на пустынных, подметаемых мокрой мартовской метелью станционных платформах. Делали вид, что каждый из нас сам по себе, и изредка обменивались условными знаками как заправские конспираторы.

Я старался не сосредоточиваться на своем гадком внутреннем состоянии, но сознание мое неуклонно сужалось, словно огораживаемое извне жесткими, плотными шорами. Был уже довольно поздний вечер.

— Это никогда не кончится, это никогда не кончится… — бормотал я себе под нос в беспросветном унынии.

Кроме нас с Комом, в вагоне находились всего четыре пассажира. Вдруг до меня дошло, что Ком проводит ладонью по подбородку. Это означало: «Внимание!» Я взглянул в направлении тамбура и увидел за стеклянными дверями одного из «козлов», который секунду глазел на нас оттуда, а потом смылся в соседний вагон. А еще через минуту из соседнего вагона вышли двое (здоровенные такие «лбы»), неторопливо проследовали в противоположный тамбур и там закурили. Затем к ним присоединился третий. Мне эта подозрительная активность сразу не понравилась явные приготовления! В другом тамбуре один за другим появилось четверо, двое из них — позавчерашние «козлы»… Таким образом, путь к отступлению был отрезан, и перспектива намечалась самая что ни на есть безрадостная.

Презрев «конспирацию», я поднялся и пересел к Кому.

— Ты доволен? — зло спросил я.

— Отлично, — невозмутимо сказал он. То, что нужно.

— А по-моему, — заметил я, — пришла пора прощаться перед смертью! Ком молча снял панаму, перестегнул на ней ремешок и снова надел,

надвинув ремешок под подбородок так, чтобы панама надежно держалась на голове. «Козлы» докуривали в тамбуре, кивали в нашу сторону и ухмылялись. Тем временем один из «лбов» вошел из противоположного тамбура и, поочередно обходя оставшихся четырех пассажиров, что-то говорил им, а те поспешно и испуганно поднимались и беспрекословно покидали вагон.

— Я хочу тебе кое-что сказать, пока нас не начали размазывать по полу, — сказал я Кому и, боясь, как бы тот не начал что-нибудь возражать, тут же продолжал: — Только ты не обижайся! По-моему, ты либо ненормальный, либо очень наивный человек. Не знаю, как тебе удалось втравить меня во всю эту историю, но, знаешь, я ведь никогда не верил в твои наивные идеи, в твою идиотскую подпольную систему. Ты выдумал какую-то особенную нравственность, носишься с ней, как с писаной торбой! Пойми, это просто смешно! И я, слава богу, не раз смеялся про себя. Ты мне тоже нравишься, и я действительно отношусь к тебе как к настоящему другу. Поэтому не обижайся, а послушай спокойно мое мнение. Мне кажется, что тебе нужно был просто найти наконец себе женщину, а? И все твои глобальные проблемы сразу бы сморщились и перестали казаться такими глобальными… Вот ты воспитывал меня все это время, забивал мою голову своими теориями, а мне все это было глубоко безразлично. Потому что по-настоящему меня волновало совсем другое! Теперь я это особенно хорошо понимаю. Все это время я не переставал стремиться к Жанке! Она меня любит! Понимаешь, что это такое?! Мы оба стремимся друг к другу несмотря ни на что. И теперь, когда мы с тобой попали в такой переплет, я жалею только о том, что вел себя с ней как дурак, отпихивался от ее любви руками и ногами. Да, она сегодня пришла ко мне, была у меня, а я ее выставил за дверь! Я отказался от нее!

— Ты поступил правильно, — спокойно сказал Ком. — Я рад этому. Ты научился подавлять в себе темные мещанские позывы.

— Эх, если бы нам удалось выбраться отсюда, я бы больше не был таким идиотом!

— Мы обязательно выберемся, потому что я тебя хорошо подготовил. Но в дальнейшем ты будешь вести себя еще нравственнее. Я вижу, ты становишься настоящим человеком. Не зря я всегда в тебя верил… А сейчас ты должен собраться, успокоиться и вспомнить все, чему я тебя научил, Антон!

— Что ты заладил как попугай: Антон! Антон! — вышел из себя я. — Никакой я тебе не Антон! Я…

Я подавленно умолк, потому что все пассажиры уже покинули вагон, и с двух сторон к нам приближались наши враги.

Все они позаботились о том, чтобы изрядно вооружиться. У каждого в руках что-нибудь да было: у кого кусок резинового шланга, у кого мотоциклетная цепь. Тут я вспомнил заверения Кома, что в рукопашном бою оружие сковывает и мешает в первую очередь самому нападающему, который, взяв оружие в руки, вынужден тем самым действовать только по определенной программе… Но я подумал, что если бы у меня сейчас был лом — пусть бы и сковывающий меня, — я бы чувствовал себя намного увереннее.