Максим Теплый - Казнить Шарпея Страница 47

При этих словах челюсть Тихони буквально рухнула вниз, и он застыл с открытым от изумления ртом, а Игнатов настороженно посмотрел на сына.

– Я стрелял в мишень, – невозмутимо пояснил Фомин, – в голову там или в сердце. Всегда стрелял за деньги и никого не убил за идею! Я никогда не спрашивал, в кого я стреляю и за что. Если бы я в это вдумывался, то сошел бы с ума на втором выстреле. А у меня их – результативных – сто одиннадцать! А вот вы всегда целитесь в идейного врага! Вы всегда стреляете в судьбу. Трудно вам... Вот вы и мучаетесь, вопросы задаете, мессию ищете. А он взял и послал вас вместе с вашими идеями... Допытываетесь, зачем он уезжает, зачем родину бросает? А может, вы все ему надоели со своими вопросами дурацкими? Вот он вас всех и послал подальше! И правильно сделал...

– Ну ты даешь, – только и нашелся что сказать в ответ Тихоня. – Так ты, если что, в Шарпея, к примеру, не стал бы стрелять?

– Из-за ваших идей – не стал бы. А если и стал бы, то только потому, что получил от вас свободу. Вы мне уже заплатили, очень щедро.

– Александр! Ты спятил!!! – Игнатов сорвался на крик. – Что ты несешь? Я же тебе объяснил, почему мы все это делаем!

– А я не уверен, что ты прав, отец. И поэтому ничего не думаю про вашего Шарпея. Он у меня... сто двенадцатый. Вот пусть так и останется в моем списке – просто сто двенадцатый. И вовсе никакой не Шарпей. А первый, по которому я дал промах...

Тихоня задумчиво покачал головой:

– Нет, Саша, так еще страшнее, как ты. Убить за деньги, не зная за что? Нет уж. Я тоже много кого на тот свет спровадил! Но я всегда знал, что убиваю врага. А врага можно! – повысил голос Тихоня. – Врага можно и даже нужно!

– Не ори так, – огрызнулся Фомин. – Ты вон Героя за Афган получил, а какие они тебе враги были – эти моджахеды? Крестьяне, которые взяли оружие после того, как ты приперся в их дом и начал стрелять. А поперся ты почему? Потому, что эти дедушки из Политбюро, которые уже ни в какой коммунизм не верили, решили, лежа на боку, организовать себе маленькую победоносную войну?!.

– Хватит!!! – рявкнул Игнатов. – Хватит!!! Убивать вообще никого нельзя! Ни за деньги, ни за идею! Ты, сынок, когда в Афганистан рвался, что от меня услышал? Не помнишь? А я помню! Я тогда сказал: «Тебе людей убивать придется!» Не так разве? Поэтому ты нас с Тихоней не сволочи! Мы вершим возмездие за преступление перед людьми. Вот в Нюрнберге казнили праведно! Власова с Красновым казнили – справедливо! И Шарпея казнить – это тоже праведно. Только не мы это сделаем. Другие! Те, кому дано такое право...

Прощание

– Ну что, сынок, твоя миссия закончена. Давай прощаться. – Игнатов с Фоминым стояли на тихом проселке, наблюдая, как удаляется, мигая маячком, автомобиль с Тихоней. – Тебя мои люди сегодня переправят из России на Украину или, если тебе так больше нравится, «в» Украину.

– Разве есть какая-то разница? Я ее не понимаю. Это мой русский виноват?

– Да нет, это политики виноваты. А лингвисты их ублажают. Говорят, что «на» – это украинцам обидно. А если сказать «Я был на Кубе или, к примеру, на Камчатке», то кубинцу или мне – русскому – тоже надо обижаться?

– Отец, зачем ты эту ерунду так близко к сердцу принимаешь?

– Да в том-то и дело, сынок, не ерунда это! Или такая ерунда, из-за которой потом карту мира перекраивают, кровь проливают. Нет, не ерунда!

– Видно, мне действительно трудно тебя понять. Я уже много лет живу только для себя. Я не хочу спасать мир, не хочу спасать Россию или Америку. Тебя – да! За мать можно пойти на смерть. Но за страну? Страна – это... слово забыл... abstraction по-английски. Я первый раз это остро понял, когда на моих глазах наших ребят расстреливали. За что они умирали? На чужой земле, за тысячи километров от дома...

– Все, Саша! Не надо дальше, иначе мы в этом споре далеко зайдем. Так вот, через пару дней по документам, оформленным на другое имя, тебя переправят в Европу, в Сербию. Там надежные люди тебя спрячут, подлечат твою ногу – я же вижу, как ты зубами скрипишь, хорохоришься. А тут еще из вертолета прыгать пришлось... Одним словом, на полгода ложись на дно. Пусть все уляжется. Ну а потом? Потом сам решишь. К тому времени, я надеюсь, в России произойдут большие перемены. Может быть, свидимся...

– Я так и не понял, отец: а в чем, собственно, состояла моя роль в твоей борьбе? – Фомин непонимающе смотрел на Игнатова. – Зачем я был тебе нужен?

– Не зли меня, сын. Нельзя же воистину все измерять этим «нужен – не нужен». Разве не достаточно того, что отец делает все, чтобы спасти сына? Это же нормально! Я, по правде говоря, решение начать охоту на Шарпея принял только тогда, когда появился шанс тебя на свободу вытащить. Ну, а если тебя волнует, была ли у тебя роль в моем сценарии, то успокойся – была. Тебя ждали и ждут там, на площади. Конечно, они не дураки и просчитывают все варианты. Но сам факт, что ты на свободе и рядом со мной, вызывает у них большую тревогу. Каленин и эта женщина тебя видели, чекистам все уже поведали. Будь я на месте спецслужб, я бы тоже всерьез опасался твоего выстрела. – Игнатов помолчал и неожиданно заключил: – А если честно, то я давно уже решил, что перед началом операции ты из боя выходишь. Еще одну смерть ты не заслужил. С тебя хватит!

– Слушай, папа! – Игнатов удивленно вскинул глаза от этого обращения, так как Саша никогда не называл его папой – всегда или «отец» или «папа Дима». – Я не хочу рассуждать о мотивах твоих поступков, о том, что ты берешь на себя тяжкую миссию быть и судьей, и палачом в одном лице, но мне по-мужски совестно, что Иван – там, на площади. Ты собираешься в президентскую резиденцию проникать, а я – как мебель, которую без ее согласия переставляют из угла в угол.

– Вот именно, Саша! Я понял одну важную вещь: нельзя во имя непонятных тебе высоких материй, вопреки твоему желанию заставлять тебя быть патриотом, рисковать жизнью. Мне твои слова о том, что ты никогда не стрелял в судьбу, запомнились. Я не хочу, чтобы ты был мебелью. Ты и так слишком долго делал то, что человеку всегда совестно делать – и за деньги, и за идею. Поэтому давай завязывай с этой своей работой.

– А я ничего другого не умею! В этом деле мне по крайней мере мало равных.

– Завязывай! Ты и без того свою душу иссушил. Отвык без винтовки дорогу в жизни прокладывать. Попробуй иначе. Без стрельбы.

– Я подумаю, отец. Пока не знаю, как это сделать.

– Подумай, сынок. И вот еще что: в этой папке подлинники материалов по Шарпею. Если мой план сорвется и страна не узнает правды, передай бумаги, пленки Каленину или этой женщине. Лучше Каленину. Сможешь?

– Смогу... Ты веришь, что они поставят на карту свою жизнь ради этих бумажек?

– Не знаю... Ради бумажек – нет. А вот во имя правды... Во все времена находились люди, которые рисковали ради правды. Они уже рискуют. Значит, все еще верят в справедливость!

На мгновение оба испытали неловкость от произнесенных, а еще больше от непроизнесенных слов...

– Ну, будь счастлив! – Игнатов порывисто прижал сына к себе. Пару минут они молча стояли, вслушиваясь в слившееся сердцебиение, – два могучих мужика, которые понимали, что расстаются навсегда. Потом, не сговариваясь, оттолкнули друг друга, решительно развернулись и пошли в разные стороны: Фомин – к невзрачному человечку в соломенной шляпе, который все это время, деликатно повернувшись спиной, курил возле видавших виды «Жигулей», а Игнатов – к милицейской «Волге», в которую уселся на место водителя.

Автомобили одновременно стартовали и, удаляясь друг от друга, будто рвали нить, несколько минут назад еще связывавшую их. Нить лопнула, и «Волга» первой, словно почувствовав это, выстрелила выхлопом, резко ускорилась и с заносом вошла в поворот, теряя в зеркалах маленький, кофейного цвета «жигуленок»...

Москва. Храм Христа Спасителя. Полдень. Атака

Уже через час по всем спецслужбам прошла команда перейти на режим полной боевой готовности. Угроза покушения на Президента была признана вполне реальной. Операцией по обезвреживанию потенциальных террористов руководил Барков. В штабной машине вместе с ним находилась Ася, готовая, если что, опознать их.

Детей она усадила на электричку, которая ушла в Можайск. Старшему была дана команда присматривать за младшим и отыскать в Можайске школьную подругу Аси, которая приютит их на одну ночь. Перед этим Ася успела позвонить этой подруге, и та, хотя и не без удивления, согласилась принять ребят. Искренний женский треп про размолвку с мужем и отобранные ключи от квартиры подругу в итоге успокоил и даже побудил сказать пару крепких словечек по поводу «этих ободранных кобелей, которые сначала жрут с ладони, а потом бегают на сторону...».

...Всех прибывавших на площадь перед храмом Христа Спасителя пропускали через «рамки». Мужчин досматривали особо, сверяя их с переданным по всем службам описанием внешности Тихони и фотографиями Фомина, которыми успели снабдить милиционеров, омоновцев и переодетых фэсэошников.