Валериан Скворцов - Шпион по найму Страница 47

— Они проиграли, конечно… Режим казался обреченным изначально, уже давно. Но многие операции кончались победами.

— Победами! Не их заслуга! Они были дураки… в житейском смысле слова. Даже их перебежчики на Западе спиваются… Это другая политическая культура. Ты задохнешься в ней сам по себе.

— Полно! Я-то не агент и тем более не перебежчик! Я фрилансер… А ты говоришь сейчас не о профессии, а о политике! С ней я не мараюсь…. С профессиональной точки зрения Москва добывала уникальную информацию. Что бы там ни говорили! Желаю тебе заполучать такую же.

— Москва добывала… В среде, податливость которой средний советский человек и представить не мог. Она открыта, даже излишне. Во всяком случае, уж московской-то паранойи точно лишена. Имея деньги и чуточку хитрости, плюс диковатый славянский шарм, легко затесаться в среду цивилизованных, вежливых европейцев и крутиться в ней… Лазутчики из степей не столько работали, сколько, образно говоря, наслаждались жизнью в городах. И неминуемо разлагались в качественном быту. А служили Сталину. Или Горбачеву… Кому еще? И доносили не то, что видели, а то, что от них ждали в Москве. Врали, в сущности…

— Как посмотреть!

— Так и посмотри. Из мутного аквариума, в котором плавали они, а теперь закисаешь и ты!

Мы оба сожалели о случившейся перепалке. Которая ничего не значила, видимо, кроме одного: как любовники мы умирали.

Марина натягивала вязаные перчатки.

— Пожалуйста, пойми, что нынешнее мое приключение — первое крупное в России. Все-таки мы русские люди, — сказал я примирительно.

— И на каком языке говорим друг с другом с момента, как я вошла сюда?

— На французском, — спохватился я.

— У суда больше нет вопросов, — сказала Марина.

— Ты уходишь прямо сейчас? — спросил я довольно глупо и почти заискивающе. — Может быть, по чашечке кофе поблизости, а? Чай был отвратительным… У меня лично есть ещё время.

— У тебя лично, Бэзил Шемякин, времени не остается вообще, — сказала она. Сжала ладонями в перчатках свои щеки, попыталась сдержать слезы и заплакала.

— Я прошу тебя, пожалуйста, — сказал я. Стыдно было предложить носовой платок двухдневной свежести. Ее нос покраснел. И я подумал, что Тармо тоже недавно плакал передо мной, и что, наверное, поплакать вообще-то неплохо, это приносит облегчение хотя бы на время, и что я и сам плакал однажды, и не так уж давно, правда, скрытно, вернувшись с похорон папы.

— Припомни наш разговор неделю назад в Лохусалу, — сказала Марина, поводя щекой о воротник шубки, чтобы осушить слезы, не портя косметики. Вспомнил? Раньше мы только предполагали, что действуют две команды киллеров. Теперь это доподлинно установлено. Нацеленную на Бахметьева ты рассчитал верно. Но Чико или как там зовут вашего Пушкина меня не интересует. Совершенно не интересует. Так что, успокойся на тот счет, что я собираюсь слизывать собранный тобою и твоим Ефимом мед. Бахметьевская безопасность — главным образом русская забота. Отчасти, и в разной степени, — эстонские, польские, рижские и немецкие заботы… Моя забота — вторая команда!

— Что за вторая команда?

— Определенным кругам нужны два трупа. Вторая команда добывает второй труп.

— Естественно. Первая занимается Бахметьевым, а когда работа будет сделана, вторая уберет киллера. Тебе-то что до него?

— Вторым трупом будешь ты.

— Я?

— Ты, — повторила с нажимом Марина. — Тебя уложат возле мертвого Бахметьева как киллера, которого наняли люди, стоящие за Ефимом Шлайном. Ты человек с темным прошлым, завербованный ка-гэ-бэ в стародавние времена, ещё в Бангкоке. Кто поверит, что ты по доброй воле возвратился из эмиграции в страну, погрязающую в бедности, болезнях, финансовых аферах, воровстве и произволе? Классный скандальчик! Кто, как, когда и какую кашу будет из этого варить в Москве, Берлине или ещё где, — не существенно. Размазывать грязь и дерьмо дальше будут журналисты вроде тебя, такие же частники по найму, и политики.

— Ладно, — сказал я, стараясь казаться спокойным и действительно успокаиваясь. — Пожалуйста, остановись. Побереги нервы. Осталось немногим меньше двенадцати часов. Публичная казнь Бахметьева назначена на завтра. Время — пятнадцать ноль-ноль. Если вторая команда меня не достанет…

— Почти достали, хотя хвоста за тобой или Ефимом, мне кажется, не было. Но их много и они, в основном, местные, русские местные, есть и приехавшие русские, и эстонцы, промосковские эстонцы, есть такие же латыши. Наблюдатели выставлены сегодня на всех Таллиннских шоссе. Появится твоя машина, последует наводка, и тебя будут пасти до тихого места, где и захватят. А после расстрела Бахметьева жить тебе четверть часа, от силы полчаса, и ты — в столь ценимом тобою православном раю!

— Ты что же, выходит, охраняешь меня и Ефима?

— Охраняла. Косвенно… Снова говорю: вспомни наш первый разговор в пансионате Лохусалу! Думаю, Ефима Шлайна вообще не тронут. Даже в этих промозглых задворках Европы опасно беспокоить разведчика его положения и ранга. С ним случится, наверное, что-то другое… Анонимку о покушении на Бахметьева подсунули Шлайну специально. По подсказке Дубровина, я предполагаю. Дубровин ещё до её поступления в Москву намекал на возможность такой анонимки своим эстонским контактам здесь, в Таллинне. От эстонцев информация улетела к англичанам или шведам, мне не известно точно к кому, но откуда-то оттуда она и докатилась до Бассейна… Мне велели ждать. И дождалась: появляется Шлайн, а за ним его придурковатый Санчо Панса в обличье… кто бы мог подумать! Доблестного Шемякина… Как в старом романсе: только раз бывают в жизни встречи…

— Почему ты молчала раньше?

— Я и сейчас не должна говорить. Моя задача, пока возможно, не входя в зону риска, содействовать предотвращению покушения на Бахметьева. С этого утра я не могу противостоять своими ничтожными силами своре, собранной для охоты за Бахметьевым и тобой… Что же касается тебя лично, то Бэзил Шемякин приглашен в пьесу на роль трупа-статиста. Режиссер даст отмашку, когда его выволакивать на сцену.

— Спасибо, — сказал я. — Теперь иди.

— Береги себя, — сказала она. И легко, едва коснувшись накрашенными губами, поцеловала в щеку.

Она не все договорила. Бэзил Шемякин, как предполагаемый киллер, выставлен ещё и в качестве конкурента Чико для приманки двух азериков, юриста Махмадова и физика Вайсиддинова. Если возьмутся за Шемякина, значит — действительно террористы. Кавказцы ревнивы, в исполнении святого долга тем более. Скажут: «Бахметьев наша добыча, отойди, рэзать будем…»

Я вернулся в съемочную-кабинет, принялся завязывать галстук. На его подкладке осталось пятнышко сапожного крема.

Наружная дверь в полуподвал все не хлопала.

— Ну, что же ты? — спросил я вернувшуюся Марину.

— Пожалуй, лучше, если ты будешь знать ещё кое-что.

— У нас будет второй ребенок и требуется моя подписка об отказе от отцовства? — сказал я примирительно.

Она знала, что бывает на душе, когда собираешься на дело, и вернулась очищать наши души от копоти, которую мы, по слабости человеческой, туда напустили.

Марина пришлепнула перчаткой по сумочке, где лежал магнитофон.

— Я записала ваш разговор. Со Шлайном. Ваш план может сработать. Мне так кажется… Я хочу сказать, что информация обо этом уйдет в Бассейн. Посчитай её вашей расплатой за Тармо.

И вышла.

Интересные козыри ложились на руки.

«…Заступник мой еси и Прибежище мое… Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своими осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощного, от стрелы, летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденного. Не приидет к тебе зло, и рана не приближется телеси твоему».

Вот и все наследство. Славянской вязью полустершийся текст на складенце с изображением Спаса в плоской латунной коробочке с проушиной для подвески. Коробочку папе нацепили на шею перед тем, как выпихнуть из вагона в дырку на мелькающие шпалы. Кожаный шнурок истончился ещё у него. На коробке выдавлены двуглавый орел и фамилия «Шемякинъ». Чье-то солдатское, казенно розданное? От какого предка?

Трудно сказать, могу ли я ещё верить в Бога. Верил ли отец? Но если отца давно не было, вообще не было в материальном обличье, почему я продолжал помнить и любить его?

Отец считал, что свобода и любовь и есть Бог. Молился где придется — в костеле, китайской или вьетнамской кумирне, пагоде — и всегда коротко: «Прости, Господи, мои грехи и поддержи в заботе о своих». Причаститься ему удалось, правда, на моей памяти, только раз. В Шанхае. Больше православных церквей на наших путях-дорогах не попадалось. Мне не представлялось это существенным. Делят Бога дураки.

Когда я хоронил папу, то крест камнетесу заказал в буддистской пагоде, страшась, что наклон второй перекладины монах сделает в обратную сторону. А потом сообразил, что все зависит от ориентации по сторонам света — как повернуть крест… Резчик срисовывал кириллицу на гранит, сдавив челюстями забытую бетельную жвачку. Я привозил маму проверять текст, боялся ошибок. И запятую забыли. Получилось: «Господи прими душу папы».