Ант Скаландис - Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды] Страница 48

— Тополь?! — обалдел я.

— Да, Тополь. Третьи просто сколачивают бабки. Честным, отчаянно тяжелим трудом на грани нервного срыва, но сколачивают капиталец, и все подсчитывают, подсчитывают и никак остановиться не могут. Этих ты пока не знаешь. Рябина, например, из Питера или Каштан из Владика.

— Владик — это Владивосток?

— Да. Четвертые просто до жути любят красивую жизнь. Платан, допустим. Его хлебом не корми, дай только самого дорогого коньяка, самого дорогого шампанского, «Роллс-Ройс» последней модели, яхту, виллу на южном берегу Франции, шикарных девочек, ну и так далее. Это его цель, а после нас хоть потоп. А есть еще…

— А есть еще яйцеголовые вроде Кедра, — включился я в игру по навешиванию ярлыков. — Безумные ученые, для которых весь мир — один большой подопытный кролик. И балдеют они от своих экспериментов. Этого током шибанешь — у него лапка дергается, а этому подсунешь чужой «Ниссан-Патроль» — так сядет в него сразу и поедет. Интересно, аж жуть!

— Верно, Мишук, про таких я просто как-то не вспомнила, а есть еще одна группа лиц, у которых тайные цели, никому не понятные, порой совсем странные — словом, idee fixe.

— Это, например, ты.

— Правильно. Как ты догадался?

— Верба, дорогая, мы с тобой не вчера познакомились. Ну и какова же твоя цель?

— Отомстить за Машку. А теперь еще и за Сергея. Ну и за Осокоря, конечно, и за Дуба. Вот и все. И ни черта мне больше не нужно.

Я помолчал, подумал с полминуты. Наконец спросил:

— А потом? Когда отомстишь?

— Плюну на все, выйду замуж, нарожаю детей…

— Не верю, — сказал я. — К тому времени еще кого-нибудь убьют, и ты снова будешь мстить.

— И то верно, — согласилась она, и мы снова замолчали.

— Татьяна, — сообщил я после паузы, — название придумал.

— Какое название?

— Название для твоей истории про девочку. «Верба лайф». Можно в одно слово.

— Хорошее название, — грустно улыбнулась Татьяна и добавила: — Объявление в газете: «Ищу работу. Начну новую жизнь. Вербалайф не предлагать». Такую жизнь предлагать нельзя. Врагу не пожелаешь.

— Ну уж прямо! — усмехнулся я. — Зачем так мрачно? Бывает, наверно, жизнь и похуже.

— Бывает… наверно… — медленно повторила Татьяна. — Однако ты еще очень многого обо мне не знаешь.

— Правда? Ну, расскажи.

— Расскажу, только пошли завтракать. Спать-то уже действительно не время.

Конечно, в то утро за завтраком она не успела рассказать всего, но до конца восемьдесят пятого года добралась, и этого оказалось достаточно, чтобы напрочь отбить мне аппетит. Да и сама Татьяна не слишком налегала на горячие бутерброды. Зато мы вылакали целый литр очень черного кофе, а под занавес этой странной трапезы наглотались ярко-изумрудных прозрачных горошин с непроизносимым названием: фенил-хренил-чего-то-трам-пам-пам. Верба привезла их из Аргентины от тамошних наших умельцев и клялась, что это не наркотики. Не знаю, не знаю, но на Варшавку в Информцентр мы поехали бодрые, как после недельного отдыха в горах на лыжной базе.

Было двадцать шестое декабря девяносто пятого года. Вся страна уже знала, что на выборах в Думу победили Зюганов и Жириновский. Но нам было не до этого. Вчерашний дайджест, сделанный ребятами с Варшавки по последним событиям в Чечне, не порадовал никого. Тополь предложил разработать вариант срочного вмешательства. Платан засомневался. А Клен — кадровый военный, юрист и, безусловно, самый осведомленный среди нас по проблемам Кавказа — вообще категорически заявил, что любые меры со стороны службы ИКС могут сейчас изменить ситуацию только к худшему. Верба хотела составить собственное мнение. А я… Конечно, у меня были другие планы на этот день, но теперь казалось, что я просто не имею права оставлять Татьяну ни на минуту, ни на секунду, теперь, после всего, что узнал о ней. И накануне ее дня рождения.

А вот что я узнал о ней. Вот что рассказала мне Верба. Читайте.

Глава первая

Родилась я на Урале, под Свердловском, в маленьком городке с замечательным названием Верхняя Пышма. Родителей своих никогда не видела. Сели они за что-то оба, а вышли, как водится, не одновременно и оказались потом в разных местах, где-то в Сибири. Меня даже не искали. Я их одно время искала — тоже отомстить хотела, но потом это прошло. Все, что я о них знаю, — имена в метрике да несколько недобрых слов от тетки, сестры матери. Тетка тоже объявилась не сразу. Очень не сразу. Она приехала уже ко мне в Москву, увидела, говорит, по телевизору и сразу поняла: Лидкина дочка, ну просто копия. Зачем приезжала — непонятно, может, хотела к славе моей примазаться, а может, просто так — по душам поговорить, У нее жизнь тоже коряво как-то сложилась.

Ну а меня, двухлетнюю, приютил Дом малютки или как его там называли в те годы, а потом — обычный детский дом в Свердловске. Детдом иногда мне по ночам снится, но рассказывать о нем тошно, тем более сейчас, когда все уже все знают. Знают, как замечательно было в этой системе. Так что первым хорошим человеком в моей жизни стал тренер — Лариса Булатовна Меньшикова. В детдом она приходила к директрисе, которую давно знала, и как-то обратила внимание на меня. А я росла девчонкой боевой, шустрой и танцевать любила. Было мне шесть лет когда я впервые вышла на лед. Сразу на искусственный. Это была сказка. А через полгода я переехала жить к Ларисе Булатовне. Еще через четыре с половиной меня забрал в Москву Крайнев. У этого глаз был наметанный, и на юношеском чемпионате Союза семьдесят пятого года он меня сразу выделил. Так я попала в ЦСКА. Конечно, уже в Свердловске я была перворазрядницей и вот-вот должна была вырваться в КМС, но все-таки настоящей спортсменкой сделал меня Виталий Иваныч. И женщиной меня сделал он же. Мне было тогда тринадцать, а ему — сорок четыре. Не скажу, чтобы секс доставлял мне в том возрасте какое-то удовольствие, но и неприятного ничего я в нем не видела. Просто еще один вид тренировок. Особые упражнения, как называл их Крайнев. Многие потом говорили, что он сволочь, но я так не считала и не считаю. Ну а какой он тренер, об этом весь мир знает.

В пятнадцать у меня появился парень. То есть я влюбилась в одиночника Зотикова. Виталий Иванович был недоволен. Выступала я тогда уже с Сережей Ковальчуком, и следующим стал он. Это уже казалось серьезным. Тут нам даже Крайнев не мешал, не влезал больше со своими домогательствами. Девочек он менял часто, жаден был до них, но некоторых отмечал особо и жил с такими подолгу, по несколько сезонов подряд. Подобной высокой чести удостоилась и я. Может, еще и потому, что родителей у меня не было, но вообще-то он мне всегда делал массу комплиментов, каких не слышали от него другие. Так что, смею надеяться, уже в свои тринадцать я была девицей неординарной. Между прочим, и журналисты мою красоту, женственность, и грацию отмечали регулярно.

А жила я в те годы у Эммы Борисовны Розенфельд — нашего цээсковского хореографа и моей московской мамы. Собственно, моя свердловская мама Лариса ей меня и передала. Там, в Свердловске, у меня был еще младший братик — сын Ларисы Булатовны Кирилл, а в Москве я стала единственной любимой дочкой одинокой доброй женщины. Было это и хорошо, и плохо. Поначалу я просто каталась как сыр в масле, ну и вообще, сам понимаешь, ЦСКА — лучшая в мире школа парного катания, Москва — фантастический огромный город, очень приличные карманные деньги, сборы на юге, зарубежные турниры, ликующие трибуны, фотографии в роскошных журналах, медали, красный флаг, поднимающийся под звуки гимна… Словом, эйфория. И за все за это кому спасибо? Ларисе Булатовне, Эмме Борисовне, Виталию Ивановичу. И в первую очередь, да, именно в первую очередь, я была благодарна своей московской маме. Испортились наши отношения позже, когда я начала стремительно взрослеть, увлекаться парнями и требовать самостоятельности. Знала ли Эмма Борисовна о моих отношениях с Крайневым? Конечно, знала. Но что она могла поделать? Бить ему морду? Жаловаться в партком? Писать доносы в милицию? Бред собачий. Все это может показаться шизой, но у большого спорта свои законы, и тот, кто их нарушает, никогда не будет наверху. А наверх так хочется! И ты себе не представляешь, как там здорово!

Короче говоря, мои увлечения парнями, особенно не спортсменами, а было уже и такое, расстраивали Эмму Борисовну куда сильнее, чем здоровый спортивный секс с пожилым тренером, потому что, уходя к парням, я отрывалась, начинала жить совсем новой и чужой для нее жизнью. Наконец настал момент, когда я, малолетняя дрянь, сказала Эмме, что она вообще мне никто, что она мне больше не нужна, что она и взяла-то меня к себе не ради меня, а ради себя, потому что ей, одинокой старухе (я буквально так и назвала сорокадевятилетнюю женщину), было слишком тоскливо без детей. Она мне все эти слова простила тогда, она мне вообще многое прощала и до того, и после, но я прощала гораздо труднее, и в итоге мы, конечно же, поругались. Но это случилось уже много позже, после Машкиной гибели и моего ухода из спорта.