Рина Хаустова - Дело об убийстве Распутина Страница 49

Будущие министры снисходительно обнадежат великого князя: не далее чем через месяц все лопнет, и вы вернетесь из ссылки.

И августейший историк воскликнет: «Дай-то Бог!»

Нет, не чувствовали, не ощущали — ЧТО надвигается!

В начинающемся движении воздуха они чувствовали не дыхание бури, а сладостный ветерок счастливых для себя перемен.

Члены императорской фамилии, лидеры политических партий, представители дворянства и духовенства будут еще мечтать и строить планы, как объявить царя ослабевшим, неспособным больше царствовать, будут поднимать тосты за царя нового, «умного и достойного, сознающего свой долг перед отечеством».

Бескрайнее российское море общественного мнения штормило, выбивая наверх пену и сор…

Так прошли последние дни уходящей в небытие старой России — в кутежах и праздниках, в борьбе корыстей, войне самолюбий тех, кто уже видел себя хозяином новой России.

В слепом азарте строили они свою лестницу к вершинам власти.

За несколько дней до смерти покойный Григорий Распутин писал государю: «Тогда есть лестница планов человеческих, когда в их лице горит правда… а в них горит раздор и злоба в сердце, и будет их лестница подобна башне Вавилонской».

Да, так и будет…

Налетевшая буря вырвет их с корнями из родной земли и разметает по чужим странам и землям… а дети их заговорят на чужих языках чужих народов и земель.

Государь менял министров. Разгонял собрания. Старался навести порядок. Он решился, наконец, закрыть заседания Думы до самого конца войны.

Он старался быть сильным. И этого оказалось мало.

В те последние, оставшиеся государю дни министр внутренних дел Протопопов, исполняя волю убитого Распутина, уговаривал самодержца подписать манифест о даровании равноправия евреям и об отчуждении помещичьих земель в пользу крестьян.

Государь отказался.

И наступил февраль.

На улицах спокойно и пустынно. Стоят трамваи. Нет извозчиков. Несколько дней, как в столице в магазинах не стало хлеба.

Это был тихий светлый день.

Тем, кто был тогда в Петрограде, запомнился этот день — необычно тихий, светлый… словно затишье перед бурей.

Буря пряталась, таилась за великолепными дворцами и мостами. Таилась. Накоплялась…

И грянуло!

В этот день в Государственную думу пришел указ государя, оказавшийся последним. Государь повелевал Думе разойтись. Пока депутаты спорили, подчиниться указу или оказать неповиновение, стало известно: огромная толпа народа идет к Таврическому.

Их тридцать тысяч…

Улица заговорила. Она надвигалась.

И скоро черно-серая гуща, прессуясь в дверях, мутным потоком затопила Думу. Этого не ожидал никто. Политиканы, думские ораторы были способны под крылом двуглавого орла хвалить императорскую власть или порицать ее, были готовы пересесть с думских кресел на министерские скамьи при условии, чтобы императорский караул защищал их.

Большая часть этих депутатов была монархистами. Но какими? Да, они хотели, чтобы был монарх, тот, который бы царствовал, но…

Вершить судьбу империи должны были они, народное представительство, они и только они, поскольку народ темен.

Они хотели называться народным представительством и желали править, но встречи со своим темным народом лицом к лицу никто из них не хотел. И вот против желания, движимые неумолимым роком событий, они встретились.

Глаза в глаза. Лицом к лицу… Ошеломленные, растерянные «представители народных интересов» беспомощно смотрели, как неисчерпаемый человеческий поток заполняет стены Думы.

Лица… лица… лица. И у всех одно лицо — злобное!

И «народным представителям» захотелось пулеметов! Только язык пулеметов доступен уличной толпе, только свинец может загнать назад вырвавшегося из берлоги страшного зверя. Перед лицом этого освирепевшего зверя немело сердце. И освирепевший зверь этот был — Его величество русский народ.

«…долго ли народ свою ненависть в душе таить будет? Ох, боюсь, но думаю — недолго, потому что с голоду свирепеет, как волк».

Так начался русский бунт. Бессмысленный и беспощадный.

Членам Государственной думы хотелось пулеметов. Но пулеметов не было! Войска перешли на сторону «восставшего народа».

Вот когда поняли, кто хозяин пороха! Прорвалась веками таившаяся ненависть. Уродливо. Жестоко. Страшно…

Начали грабить. Начали убивать.

Хватали городовых, солдаты стреляли в офицеров, по всему городу ловили членов правительства… позже дошли до попов.

Интересные диалоги разыгрывались в те дни на улицах! Они были бессмысленны и жестоки… и вместе с тем полны глубокого смысла.

«Ванька», подвозя хорошо одетого господина, скажет злобно: «С царя шкуру надо со спины ремнями драть»! Господин Розанов, российский философ, удивится и будет спрашивать себя, что сделал плохого этому «сурьезному» мужичку государь император?

…выведут на площадь старика-губернатора. «Что я вам сделал плохого?» — спрашивал старик. «А что ты нам сделал хорошего?» — взвыла толпа.

Через мгновение от того, кто раньше был человеком, остались кровавые лохмотья.

Да, так было… бессмысленно и беспощадно!

Бунт разрастался, как чудовищных размеров ядовитый сорняк.

Толпы шли к Таврическому. Народ и войска шли и шли к тем, кто день ото дня твердил народу, что только они — его защитники и надежда.

И выходило так, словно Дума восстала. Но Дума не восставала! И народ приветствовал Думу как символ протеста против власти, а не из уважения к ней самой. Народ требовал ответа — с кем Дума? С нами? Или против нас?

«…она, хоть и потаскуха бранливая, тем страшна, она к тому перекинется, кто почнет верх брать… сама бунтарить не умеет, а к бунтарям перейдет. От нее большой вред выйти может… Крест!»

Дядя Миша, председатель Государственной думы, Родзянко, все не мог решиться. Он ходил, тревожно и искательно заглядывал коллегам в глаза…

Допытывался: Что это? Бунт? Или не бунт?

«Я не бунтовщик, никакой революции не делал и не хочу делать. Я не желаю бунтоваться…»

Но отказ идти вместе с бунтарями означал одно — пойти против «восставшего народа», стать не друзьями, а врагами и жертвами ожесточенных толп.

Если не главари, то жертвы.

И Государственная дума, движимая инстинктом самосохранения своих жизней, в надежде, что сумеет оседлать разгулявшуюся народную стихию, в уповании на то, что им удастся потом, когда эти бушующие толпы проложат для них дорогу к власти, удастся загнать «разбушевавшуюся чернь в свои стойла», взвалила на себя шапку Мономаха. {81} С этого момента бунт перестал быть просто бунтом.

Бунт на том и закончился… и революция началась.

Но была ли Дума — хозяином?

Наступила первая ночь революции. В эту ночь одну комнату в здании Таврического занял исполком Совдепа. Дикое еще для уха название это означало Исполнительный комитет Совета солдатских и рабочих депутатов.

Это были хозяева пороха и пулеметов. Новые хозяева земли Русской. Совдепы. Настоящие хозяева, потому что, когда бунт — хозяева только те, кто держит в руках винтовку и у кого в руках порох.

Остальные — мразь, пыль и кровавая слякоть…

Большой от Думы вред вышел! Не примкни Дума к бунту, не случилось бы революции. Не потребуй отречения царя, не введи во искушение командование фронтов утверждением, что они теперь — настоящая и непреложная власть и все теперь держат в своих руках, бунт был бы подавлен.

Потому, что хозяин во время бунта только тот, у кого штыков и пороху больше.

А революция — у нее другой закон, иные основы. Хозяин во время революции тот, в чьих словах народной правды больше. А в чьих словах в те дни была она, эта правда? Не в словах же тех «господ народных представителей», что с ненавистью и опаской впивались глазами в озверелые лица «восставшего народа» и думали беспомощно: чего они хотят? Чего им надо?

Да, чего же им надо?

По нескольку раз на день члены нового, Временного правительства будут выходить к народу и кричать речи перед грязным серо-черным людским месивом, чудовищным дикобразом, ощетинившимся грозными иглами штыков. Надсадно, сдирая в кровь горло, будут выплевывать в толпу, что главная цель революции — война до победного конца, верность союзникам, спасение Отечества, защита России! Им будут отвечать оглушительным «Ура!».

Но скоро на трибуну поднимется другой оратор и бросит в толпу: «Этим господам из Думы есть что терять! Это свои владения — графские, баронские и княжеские, они называют русской землей! За них зовут вас проливать кровь и умирать. А будут ли они так же заботиться о спасении русской земли, если она станет вашей?»

Этот момент предрешит все. Агонию Временного правительства. {82}

Исход кровавой братоубийственной войны.