Валериан Скворцов - Шпион по найму Страница 50

Кажется, именно тогда я понял, что такое потихоньку стареть на фоне ускоряющегося технического прогресса. В Индокитай приходило новое поколение белых.

— Ты из каких русских, сынок? — задушевно спросил майор, усыновляя де-факто капрала иностранного легиона, почти ровесника, в рамках своих служебных обязанностей.

— Да обыкновенных, папаша, — ответил я, поддерживая атмосферу демократической патриархальности. — Харбинских.

И повернувшись к Фредди, спросил по-французски:

— Что нужно этому чучелу? Мы по делу пришли или болтать?

Чучело понимало из второстепенных языков не только русский. И насупилось. И перешло к делу.

Когда, ссыпавшись с вертолетов, мы бежали по бамбуковым стланям, выложенным в середине траншей, где полагалось стоять под маскировочными сетками ракетам класса «земля-воздух», а они там, оказывается, не стояли, я прочитал на ящике из струганных досок два русских слова. «Кислородная печь». В таких сжигают в срочном порядке бумаги.

Наверное, советских уведомляли насчет возможности десанта.

Бой вели, в основном, десантники-негры. Нашей с Фредди заботой был штабной барак — дощатое строение с пальмовыми листьями, набросанными поверх бамбуковой крыши. Фредди ломился по правой стороне барака, я — по левой.

Бамбуковые перегородки между комнатушками мы крушили ударом ноги или телом, выставив плечо.

Кто-то прятался на моей стороне. Я чувствовал.

Бывают такие типы. Только присмотревшись, разберешь, что это не вьетнамчик, а европеец. Он оказался ещё и необыкновенно коротким. Вжимался между железным шкафом и стеной в последней клетушке. Его не полностью прикрывала распахнутая створка, из-за которой с полок валились бумаги. Типа выдали ноги в китайских кедах. Он, распластавшись, поставил их параллельно стене, но они все же торчали.

Я ударил створку плечом. Тип, оглушенный ею, сел на глиняный пол. Широкий нос, раскисшее от жары круглое мучнистое лицо, черная подстриженная бородка. Темно-голубая спортивная фуфайка на молнии с белыми полосами на воротнике и рукавах была покрыта желтыми пятнами от пота.

Упираясь руками в глиняный пол, советский штабной — кто же ещё это мог быть? — попытался встать.

И неожиданно для себя я пропел ему слова романса, который харбинские балалаечники исполняли в подпитии:

— Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой…

Бородатый мертвенно бледнел, белые пятна пошли со скул на мочки ушей и потом на виски.

Я сообразил, отчего он застрял. Железные щеколды на окне проржавели от влажности и не сработали. Одну он отковырнул штыком, вторую — не смог. А раму выбивать не решился, посчитал, что поздно, и затаился.

Говорили, что у советников при ракетных установках вшиты в воротнички ампулы с ядом. Я торопливо вышиб раму прикладом своего «Мата» и вывалился из барака.

Фредди вьючил на себя резиновый мешок, набитый какими-то бумагами. Со стороны вертолетов, перекрывая стрельбу, ревели сирены на отход. Выложенную битой плиткой дорожку между бараками, по которой мы бежали обратно, осыпало горящими головешками и раскаленными ошметками листьев пальмы-латании. Прикрывали нас опутанные пулеметными лентами негры в не подогнанных касках, которые съезжали им на выпученные глаза с огромными белками. Оскалившись, они жарили поверх наших согбенных спин из тяжелых «вулканов», привинченных к турелям в вертолетных лазах.

В воздухе я обнаружил, что сжимаю в кулаке подобранный на подоконнике в бараке штык-кинжал от русского карабина. Фредди предложил за него двадцатку, но согласился отдать и полсотни долларов.

Глава двенадцатая

Общая родина

Отсчитав тридцать шагов, я переходил на бег — ещё тридцать шагов. Потом шел. Снова бежал. Тело, остывшее, почти чужое — будто и не я, согревалось, хотя подмораживало к ночи не на шутку. Как на марш-броске, я талдычил в такт движениям: «Пришел марток, одевай сто порток. Пришел марток…» В ритме скорости, с которой двигался. Чем тупее, тем живучее. Расхожее выражение Рума.

Пощипывало уши. Деревья потеряли очертания. Лес по обеим сторонам Пярнуского шоссе превратился в темную массу. Я шел и бежал, шел и бежал.

«Раймон Вэйл» выдержали испытание грязной жижей и показывали половину восьмого вечера. С тщанием завернутые в пластиковый пакет документы остались в сохранности. Промокшие деньги и после купания — деньги. И в стиральной машине выживают, проверено. А вот старый, слоновой кожи бумажник, лежавший в заднем брючном кармане, покоробился и принял форму моей ягодицы.

Я размахивал руками в трофейных кожаных перчатках на меху, захваченных у бородатого. Итальянского производства полуботинки с овчинным подбоем и на толстой подошве оказались легкими и ходкими.

Машин почти не было, только раза два я примечал приближающиеся фары, и тогда приходилось скрючиваться в кювете — к счастью, без купания. Полицейские или скорая помощь не проезжали. Я двигался в сторону Пярну. А пейзаж после битвы изучали, наверное, Таллиннские детективы.

Что они вообразят, обнаружив в пикапе голого, завернутого в тулуп человека, да ещё в наручниках, перехлестнутых через баранку рулевого колеса? И что он им скажет по поводу сгоревших машин и кучи трупов?

Конечно, мне повезло, что свидетелей сражения не оказалось.

Вне сомнения, сигнал тревоги ушел и в «Каякас».

Я вспомнил, что не ел целый день.

По моим представлениям, где-то впереди шоссе седлал поселок под названием Керну или что-то в этом роде. Однако целесообразнее не светиться в местном кохвике, где досужие мужички за вечерним пивом обшарят рыбьими глазами до последней пуговицы и непременно донесут куда следует. Постою в темноте близ автобусной остановки, дождусь машины и исчезну. Я мечтал о теплой постели в Синди у Йоозеппа Лагны как о доме родном.

Тридцать шагов бегом, тридцать шагов нормальным ходом. Тридцать шагов… тридцать шагов… «Пришел марток, одевай сто порток…» Еще один день протянуть, а завтра — всему конец. Вернусь в Москву через Берлин и Кельн. В берлинском универмаге «Ка-Де-Ве», где торгуют товарами из Азии, куплю своим женщинам знакомую им летнюю обувку. В народной забегаловке на кельнской Питерштрассе кельнер в длинном фартуке принесет на столик под открытым весенним небом литровую кружку пива и тарелку сосисок…

Однако, как странно устроена человеческая память! Спустя тридцать лет и секунды не прошло, как я узнал бородатенького.

Идентификацию на Алексеевских курсах преподавал американский русский, отпахавший в ФБР четверть века, бывший специальный агент Николас Боткин. Огромный, под два метра ростом, толстый и подвижный, свое появление в «хедере», как он определил курсы, Боткин обозначил тем, что наклеил в классной комнате собственноручно изготовленный стикер: «Неизбежно и в силу профессии все сотрудники спецслужб — подонки. Джеффри Хаузхолд».

Когда мы поинтересовались, кто такой Хаузхолд, Николас ответил:

— Ваше невежество вызывает симпатию. Это писатель, мать его так и разэдак… Мерзавец под стать тем, о которых он высказался. Не все из вас, дети мои, даже выжив, пройдут главный экзамен на секретность — тест старческой болтливости в отставке…

Боткин подразделял мировое население на три возрастные группы — от утробного эмбриона до пятнадцати лет, от пятнадцати до двадцати и после двадцати до эксгумации, как он говорил. Согласно его теории, люди быстрее всего старели в возрасте от эмбриона до пятнадцати лет. Изменения во внешности за это время происходят поразительные, то есть визуально идентифицировать личность, которая вам была известна, скажем, семилетней, спустя такие же семь лет, то есть в пору юношеского созревания, становится серьезной проблемой. Этим же характеризовалась и вторая возрастная группа. В третьей группе, с точки зрения идентификации, старение приостанавливается. Что бы там ни происходило с внешностью, после двадцати — двадцати трех личность можно считать омертвелой. Детали дрябнут, что ли, только и всего. Человек как физическая ипостась переходит в состояние собственной мумии.

Наглядными пособиями Боткину служили цветные фотографии покойников, высушенных монгольскими ламами и покрытых позолотой двести или триста лет назад. Трудно было представить, где Николас раздобыл их. Мог и украсть скажем, в парижском Музее человека…

На занятиях в его мастер-классе свободный пластиковый стул не стеснялись выискивать и другие профессора.

На выпускном экзамене Боткин предложил мне описать мои действия, если в пятьдесят лет я неожиданно столкнусь с личностью, которая близко знала человека, за которого я себя выдаю, когда им было по двадцать. Затягивая время на обдумывание, я попросил уточнить: это будет мужчина или женщина? Боткин выпалил:

— Хорошая вводная! Допустим, оба были голубыми и вместе подбирали друг другу белье в бутике… Но вам это ещё неизвестно!