Джон Бэррон - Операция «Соло»: Агент ФБР в Кремле Страница 6

В середине 20-х годов Моррис привлек внимание видного партийного функционера Эрла Рассела Броудера, который повлиял на его дальнейшую жизнь больше, чем кто бы то ни было, за исключением Карла Фреймана. Радикал из Канзаса, гордившийся своим тюремным сроком как знаком отличия, Броудер был первым американским агентом Коммунистического Интернационала (Коминтерна), созданного Советами, чтобы контролировать зарубежные коммунистические партии. Его русская жена оставалась в Москве. Из всех фракционных течений, раздиравших международный коммунизм, он горячо поддерживал линию Сталина, и Советы полностью ему доверяли. Возможно, временами видя в Моррисе свою молодость, Броудер удостоил его дружбой и особым покровительством.

Коминтерн отправил Броудера с разведывательной миссией в Китай. Ранее направленные туда члены американской компартии провалились и не вернулись, поэтому перед отъездом Броудер оставил Моррису свои ценные книги и вещи: «Если я не вернусь, они твои». Но он вернулся и своими рассказами о приключениях в Китае буквально околдовал Морриса. Он рассказывал о посещении парка в бывшей британской экстерриториальной зоне в районе Шанхая, о табличках: «Вход собакам и китайцам запрещен». Броудер утверждал, что большая часть китайцев любит американцев, потому что Соединенные Штаты никогда не претендовали на экстерриториальные привилегии и потому что в Китае активно работали американские миссионеры.

Под влиянием Броудера Моррис стал разделять идеи Сталина и выступать против американского партийного лидера Джея Лоустона. Тот сделал ошибку, выдвинув тезис «американской исключительности». Он полагал, что раз капитализм в Америке достиг наивысшего развития, то и переход от него здесь произойдет позже, чем в Европе, и потому тактика партий Европы и Америки должна быть разной. Лоустон даже посетил Москву, чтобы добиться официального советского одобрения своих тезисов. Но Сталин счел их ересью, и Лоустон попытался исправить свою ошибку.

Броудер рассказал Моррису, что Сталин приказал Лоустону задержаться в Москве, но того предупредили троцкисты, и с молчаливого согласия зарубежных дипломатов Лоустону удалось бежать. По заданию Броудера Моррис возглавил группу сталинистов, которые захватили штаб-квартиру партии в Чикаго и выставили охрану, чтобы не допустить в здание Лоустона и его сторонников. После перевода штаб-квартиры партии в Нью-Йорк Коминтерн исключил Лоустона из партии и назначил лидером американских коммунистов Броудера.

В это время Моррис помог разоблачить шпиона: в Чикагскую партийную организацию проник частный детектив, который принялся осуждать коммунистов за участие в забастовках, сбивая их с толку. Несколько товарищей его избили, детектив обратился в полицию и, видимо, назвал Морриса одним из участников избиения. Партию предупредили, что за Моррисом охотится полиция, его спрятали в надежном месте и нелегально переправили в Москву. В двадцать шесть лет Моррис очень серьезно воспринял происшедшее, хотя в свете чикагских событий все выглядело довольно глупо. Моррис не совершал преступления, так что полиция наспех бы расспросила его про избиение детектива и наверняка отпустила. Гораздо больше их интересовали настоящие преступники. Многие годы спустя Броудер объяснил этот спектакль. Он умышленно преувеличил важность случившегося и нависшую над Моррисом опасность, чтобы Советы предоставили тому убежище в Ленинской школе, где воспитывали будущих лидеров мировой революции.

Партия выдала ему фальшивый паспорт, необходимые документы, билет на пароход «Иль де Франс», двести американских долларов, немного французских франков и новое пальто. Моррис зашил в подкладку маленький красный лоскуток, который мог рассказать любому коминтерновцу, что он направляется в Ленинскую школу. Он пересек всю Европу и в январе 1929 года прибыл в Москву. Там на санях по снежным сугробам он добрался до школы, занимавшей бывший дворец русского аристократа.

Здесь Моррис встретился с такими же молодыми людьми, прибывшими со всех континентов. Все они были выходцами из рабочего класса, являлись основателями своих национальных партий или успешно проработали в них не меньше пяти лет и пользовались персональной поддержкой лидеров своих партий. Читать в школе лекции приезжали самые известные коммунистические теоретики и политики как из Советского Союза, так и из-за рубежа.

Если кого-то не приглашали выступить в школе, значит, за ним еще не числилось заслуг перед международным коммунистическим движением. Обычный курс продолжался два года, летом проходили практику на заводах или в деревне. Лучших студентов приглашали остаться на третий курс для специальной подготовки под руководством личного наставника.

Моррис сдал школьному администратору паспорт, в котором значилось, что он родился в Детройте, и взамен получил удостоверение на имя Гарри Саммерса, автослесаря из Детройта. Видимо, не заметив, что паспорт фальшивый, в школе записали, что он родился в США. После медицинского освидетельствования он сдал серьезные письменные и устные экзамены, чтобы Советы могли проверить его политически и морально и удостовериться в уровне его знаний. Вскоре администратор сообщил Моррису, что он пропускает первый курс и переходит сразу на второй, а потом проведет год с наставником.

Дополнительно к теоретическим и политическим предметам он изучал тайные методы революционной борьбы: партизанскую войну в городе и деревне, саботаж, кражи, использование огнестрельного оружия, секретные связи и подпольные операции, включая создание тайных убежищ, способы укрытия от полиции и пересылки сообщений, создание тайников для денег и взрывчатых веществ. Его обучали водить и взрывать поезда, скакать на лошади, владеть клинком и сбрасывать полицейских, втыкая шпильки в лошадей. Иногда он в душе потешался над собой, представляя, как он, пяти футов три дюйма ростом, клинком или шпилькой сбрасывает с коня копа-ирландца.

За исключением китайцев, которые отправлялись спать в отдельные комнаты, студенты жили вместе в общих спальнях и обедали в общей столовой. Все классы во дворце сообщались между собой, и не было особой надобности высовываться на мороз. Когда весной они начали выходить на улицу, Моррис увидел толпы изможденных людей, просящих подаяния. Узнав, что это бывшие царские офицеры или православные священники, которым запрещали работать, не выдавали продовольственные карточки, не принимали их детей в школы, он подумал: «Господи! Что же за общество мы строим?» И как-то инстинктивно принял решение, которое десятилетия спустя так помогло ему и Соединенным Штатам.

Он обнаружил, что с каждым днем все лучше понимает русский язык, на котором в их семье говорили до эмиграции. Но это он старался держать в секрете, тем более что лекции в школе синхронно переводились на разные языки и транслировались студентам через наушники. Моррис решил никому не говорить о своем знании русского языка, равно как и о том, что изучал искусство и музыку. Он не желал прослыть интеллектуалом.

В начале 1930 года в Москве бушевали метели. В конце занятий инструктор сообщил Моррису, что в администрации для него есть сообщение. Сотрудники уже ушли, и его встретил и приветствовал на сносном английском мужчина средних лет. Куря и непрерывно кашляя, незнакомец не потрудился представиться, но завел дружескую беседу. Он рад был сообщить, что у родителей и братьев Морриса, которых он назвал по именам, все хорошо. Он также рад был слышать, что Моррис — один из самых знающих и популярных студентов. Это его не удивило: он знал партийную характеристику Морриса, выданную тому в Чикаго. Особое впечатление на него произвела способность Морриса настойчиво выискивать капиталистических шпионов. Он поинтересовался: не приходило ли Моррису в голову, что империалисты могут пытаться внедрить своих шпионов и «вредителей» в Советский Союз под видом студентов? Задумывался ли он над тем, что в самой Ленинской школе могут окопаться троцкисты или другие «уклонисты», которые будут стремиться сбить студентов с толку?

Моррис согласился, что такое вполне возможно.

Тогда не хочет ли Моррис воспользоваться случаем и помочь выявить таких шпионов?

Вопрос несколько озадачил Морриса, ведь он звучал скорее просьбой, чем приказом. Если партия хочет, чтобы он что-то сделал, нужно только приказать. Основной принцип, который он усвоил в Чикаго и в Москве, — повиновение. Доктрина «демократического централизма» теоретически допускала внутри партии свободу обсуждения. Но когда обсуждение заканчивалось принятием конкретного решения, доктрина требовала абсолютного повиновения. Инструктор сформулировал это так:

— Если партия приказала собираться в Китай — отправляйся туда ближайшим же рейсом. Если партия приказала залезть на мачту и поднять там в полночь знамя с лозунгом «Вся власть крестьянам», ты обдерешь яйца, карабкаясь в полночь по флагштоку. Если партия приказывает все бросить и уйти в подполье, ты должен это сделать в тот же миг.