Андрей Добрынин - Кольцевой разлом Страница 8

  - Машины у меня нет,- предупредил Корсаков. - Неохота было возиться с правами, с документами на машину... Пойдем потихоньку переулочками до "Маяковской", а по дороге я буду рассказывать. Расскажу для начала, как я появился в Москве в первый раз - без этого остальное будет непонятно.

     Начну с того, что сам я чистокровный русак, но родился в Нью-Йорке. Воевал во Вьетнаме, потом стал, как говорят в Америке, солдатом удачи - у вас таких называют наемниками. В Иране я охранял фабрику по производству наркотиков, которую на паях с иранцами строила американская мафия. Я знал, что наркотики должны пойти в Россию, и решил этому помешать. Когда фабрика взлетела на воздух, люди из КГБ перевезли меня через советскую границу.

  - Погоди, а КГБ здесь при чем?- удивился Ищенко. -Откуда они узнали, что именно ты рванул фабрику? А, понимаю: они тебя завербовали еще в Европе, и...

  - Никто меня не вербовал,- отмахнулся Корсаков. - Хотя, конечно, на фабрику я попал не случайно - хотел кое за что посчитаться с бандитами. Видишь шрамы, видишь, нос был сломан? Вот и за это тоже. А главное - надо было пресечь их затею. Если бы она удалась, Россию просто завалили бы наркотиками. Мои друзья в Европе внедрили меня в отряд наемников, охранявший фабрику. Им было легко это сделать, потому что благодаря бандитам мне пришлось собирать из кусочков новое лицо. Раньше я выглядел куда симпатичнее,- вздохнул Корсаков. - Но мои друзья работали на КГБ, и в результате в Москве узнали о моем плане. КГБ через тех же друзей внедрил в охрану фабрики пару своих людей,- очень бравых ребят, должен сказать. Однако на месте я с ними разминулся - пришлось взрывать фабрику в одиночку. Люди КГБ вернулись на фабрику, когда от нее уже мало что осталось, а я пытался пробраться к советской границе. Они нашли меня и переправили через границу на вертолете.

   "Уф, кажется, не шпион",- с облегчением подумал Ищенко. Ему почему-то не пришло в голову, что Корсаков мог все наврать, хотя обычно капитан на слово никому не верил. Вслух же Ищенко спросил:

  - Ну а дальше что было? Ведь чекисты тебя до сих пор разыскивают!

  - Дальше я ушел, когда меня везли с аэродрома на Лубянку. Кем бы я был для кэгэбэшников? Человек, которого нет, самое бесправное существо в   мире. Такого можно использовать как угодно. Я уж не говорю о том, что о свободе пришлось бы забыть. Короче говоря, отключил я тех троих, которые ехали со мной в машине, и ушел в самом центре города, в Георгиевском переулке. У кэгэбэшников я забрал документы, пистолет, а главное - деньги. За той машиной, где ехал я, шла другая, поэтому розыск должен был начаться очень скоро: во второй машине наверняка видели, как мы свернули не туда, куда надо, и сообщили об этом по рации еще на ходу. Ну а когда они нашли "волгу" и в ней три неподвижных тела, то представляю, какой поднялся переполох.

  - Но ты их не убил?- поинтересовался Ищенко, со страхом ожидая утвердительного ответа.

  - Да нет,- пожал плечами Корсаков,- не было смысла. Убивать - это шум, возня, а надо было все сделать тихо. К тому же зачем лишний грех брать на душу? Через школьный двор я прошел на Пушкинскую улицу, а там поймал такси, чтобы отъехать подальше. Я знал, конечно, что во всех городах среди таксистов много тайных агентов, но приходилось рисковать. Главная проблема была в том, чтобы переодеться и сбрить бороду,- точнее, наоборот: сначала сбрить бороду, а потом переодеться. Из-за бороды меня даже в толчее на центральных улицах видно было за версту. Кстати, до того я никак не думал, что среди нынешних русских так мало бородатых. Так что когда мы проехали парикмахерскую, я заметил это место, через пару кварталов попросил водителя остановиться, вернулся пешком и приступил к экзекуции, то есть к бритью. Побрили все мои шрамы виртуозно, без единого пореза. Хотел я той парикмахерше дать как следует на чай, но потом одумался: нельзя было обращать на себя внимание. Спросил, сколько с меня, дал сверху какую-то мелочь, и пошел искать магазин мужской одежды, но вовремя одумался...

  - Правильно,- одобрил Ищенко. - Я бы на месте комитетчиков эти магазины первым делом обзвонил - предупредил бы, что если придет, мол, такой покупатель, вы сразу же дайте нам знать...

     - Хорошо, что было тепло,- продолжал Корсаков. - Кэгэбэшники выдали мне легкую летнюю куртку, но я ее сразу снял и выбросил, благо можно было ходить и в рубашке. Однако ближе к ночи стало прохладно. Несколько часов я катался на метро, а потом, когда уже стемнело, оказался на Садовом кольце и стал думать, куда пойти дальше. Вот тут-то и началось самое интересное...

   Корсаков медленно брел по Садовому кольцу. Прямо перед ним небо между домами еще бледно светилось, и на этом фоне неправдоподобно четко вырисовывались массивные углы и уступы зданий, скрещения проводов и поросль антенн на крышах. От Колхозной площади Корсаков спустился к Цветному бульвару, пересек бульвар и, поднявшись в гору, оказался у Кукольного театра. Перед входом в театр стояла небольшая толпа: люди стояли, задрав головы и разинув рты, и чего-то ждали. Корсаков посмотрел туда, куда смотрели они, и увидел на глухом белом фасаде театра странное металлическое сооружение. О том, что это часы, Корсаков догадался лишь тогда, когда раздался мелодичный звон, начали открываться медные дверцы и фигурки волков, медведей и прочих сказочных персонажей начали свое движение, завораживающе действовавшее на зевак. Когда звон смолк и дверцы закрылись, толпа, в большинстве своем состоявшая из пьяных, с веселыми возгласами стала расходиться. Корсаков удивлялся тому, как мало людей остается к вечеру на центральных московских улицах - на центральных улицах Нью-Йорка или Парижа в такое же время не протолкнуться. Впрочем, запустение легко объяснялось повальным закрытием всех магазинов и практически полным отсутствием увеселительных заведений. Москва казалась городом без ночной жизни, и Корсакова в его нынешнем положении это никак не могло радовать: в такой каменной пустыне любой одинокий прохожий поневоле привлекал к себе внимание. Раздумывая, как быть дальше, Корсаков одновременно наблюдал за парочкой, оставшейся под часами: весело ухмылявшийся багроволицый   брюнет, оживленно жестикулируя, убеждал в чем-то робкую худосочную девицу. Девица в своем открытом летнем платьице зябко ежилась на вечернем холодке, брюнету же, напротив, явно было жарко: он расстегнул рубашку до пупа, весь лоснился от пота и вообще вызывал легкое отвращение. Вдобавок он ежеминутно поправлял на носу темные очки, необходимость которых в такое время суток вызывала сомнение. Брюнет несколько раз показал рукой на другую сторону улицы, где в старинном двухэтажном доме уютно светилось несколько окон. Корсаков понял, что именно в тот дом он зазывает девицу.

   Скрываться в незнакомом городе, не вступая при этом в сношения с обитателями этого города - чистой воды утопия. Данную истину Корсаков хорошо понимал. Поэтому когда брюнет потащил девицу за собой в подземный переход, Корсаков направился следом за парочкой. Брюнет производил впечатление щедрого гуляки, но отнюдь не богача, и можно было предполагать, что в той компании, к которой он звал примкнуть свою чахлую подругу, человек с несколькими сотнями в кармане окажется желанным гостем. Ощупывая в кармане пачку червонцев, Корсаков спустился вслед за парочкой в переход. Под землей гулко разносились выкрики брюнета:"Культурно проведем время!.. Прекрасные люди!.. Снимем стресс!.." Корсаков с удивлением отметил, что брюнет явно стремится представать перед девицей исключительно в профиль. Причина столь странного поведения обнаружилась наверху, когда брюнет поднялся на крыльцо двухэтажного особнячка. Свет из окна упал на его лицо, и обнаружилось, что в его темных очках отсутствует одно стекло. Корсаков стал в тупик: брюнету, по его мнению, следовало либо выкинуть очки, либо вставить стекло. Как можно носить очки с одним стеклом, Корсаков решительно не понимал. В следующие несколько недель жизнь в России научила его тому, что многие вещи не имеют никакого разумного объяснения и тем не менее успешно существуют.

   Брюнет поднял руку и нажал на кнопку звонка со словами:"Дадим   просраться старому черту". Корсаков вздрогнул: металлический рев звонка мог бы, вероятно, разбудить даже усыпленного арктическим холодом мастодонта. Окна по-прежнему светились, однако брюнету никто не открыл. Тот еще несколько раз запустил мощную трель в недра особнячка, но когда ему вновь не открыли, рассердился не на шутку. Забравшись на выступ стены и прижавшись носом к окну, брюнет вдруг дико завопил:

  - Ага! Вот он, гад! Нажрался уже! Открывай, старая свинья!

   Далее понеслись совершенно непристойные, но очень смачные обороты. О существовании таких выражений Корсаков мог, конечно, догадаться логически, однако в реальной жизни ему ничего подобного слышать не приходилось. Брюнет нисколько не стеснялся своей словно вымоченной в уксусе спутницы, а та продолжала зябко поеживаться и делала вид, будто все происходящее ее не касается.