Лев Гурский - Спасти президента Страница 82

Я еще размышлял о горилке, когда оратор под барельефом закончил свою речь. Место его сейчас же занял потешный маленький человечек с громадными отвисшими усами и седым чубом на лысой голове.

— Усы настоящие, а вот чуб, сдается мне, накладной, — авторитетным шепотом заметил Сердюк. — Синтетика. Или крашеный конский волос... Что за чучело?

Я жестом отпасовал реплику Сердюка послу Устиченко. Посол был хорошо осведомлен, кто здесь кто, а потому держался вблизи для всяких полезных справок.

— Это Сапего, — моментально выдал мне справку посол, — Андрий Юрьевич. Доктор исторических наук, профессор, дважды стипендиат Фонда Сайруса.

— Крупный ученый? — поинтересовался я, наблюдая, как коротышка с накладным чубом расправляет на ветерке конспект речи. Конспект вырывался и трепетал.

— С одной стороны, он, конечно, крупный... — В голосе Устиченко вдруг проскользнула неуверенность. — Фонд Сайруса кому попало грантов не раздает. Хотя, с другой стороны...

Тут Сапего все-таки доразвернул свои бумажки, победив стихию.

— Браты та сестры! — с выражением начал он. — Громадяне та громадянки! До вас звертаюсь я, друзи мои!..

Не в пример иным выступавшим, профессор гордо отказался от суржика. Зато его спич был составлен на такой замшелой классической мове, которую даже великий Остап Лазарчук разобрал бы только наполовину. Мы с послом Устиченко угадывали в сапегиной речи одно слово из трех. Сердюк с полпредами диаспоры — и того меньше. Правнук вовсе не понимал ни слова. Он таращил мутные глаза на Сапегу, пытаясь сообразить, с какой это стати хохлы заговорили по-китайски.

Первые пять минут я по привычке настораживал уши: наших историков долгое копание в древностях иногда заводит в самые дебри агрессивной геополитики. Однако тон доклада маленького доктора, несмотря на архаичную форму подачи, оказался весьма сдержанным. В речи не возникало ничего похожею на призывы топить кацапов в Черном море и расширять витчизну от Тавриды до Перми. Сапего бухтел о каких-то стародавних летописях, сыпал терминами, потчевал нас кутьей из имен, среди которых изюминками проблескивали то основатели города городов Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь, то победитель турок гетьман Конашевич, то видный философ Сковорода, а то и сама Леся Озерная, славная Ганка д’Арк нашей коханой батькивщины. Имя Остапа Лазарчука профессор приберегал на десерт, собираясь этим цукатом увенчать пир духа...

Однако продуманное меню внезапно было скомкано.

Сперва откуда-то сбоку в толпу белых рубашек и синих шаровар вонзился с истошным визгом ярко-красный клин сарафана. Над сарафаном блеснула маленькая голова — абсолютно босая, без единой волосинки. Не переставая громко визжать, бритая девица растолкала ударами локтей испуганных полпредов диаспоры и побежала дальше, оставив за собою в толпе широкий шлях: словно трактор колею пропахал.

На бегу девица смела прочь двух особо медлительных активистов. Пнула ногой ошалевшего правнука, которого вовремя не успели убрать с дороги. Мимоходом огрела сумочкой по спине доктора Сапегу. А затем метнулась в ближайший переулок.

За боевым пробегом хулиганки я следил из-за плеча Сердюка, закрывшего меня своим корпусом при первых же звуках визга — на случай покушения. Но если и готовился теракт, то, скорее уж, против докладчика. Коротышке-доктору еще пофартило. Не вырони он листки на тротуар и не наклонись за ними вслед, сумочка могла проехаться по его ученой голове. Кто знает, пережил бы эту встряску накладной седой чуб?

— Дивчина, як нэ соромно! Геть! — Посол Устиченко суетливо всплеснул руками, пытаясь возвратить порядок в строю.

Слишком рано. Едва толпа сомкнулась и зарастила прореху, как ее строй был варварски нарушен в том же самом месте. Уже знакомый мне пестрый тип, которого официанты выкидывали вчера из «Трех поросят», ледоколом протаранил наши бело-синие ряды. С воплями: «Сашка! Сашка! Стой, паскуда!» — он устремился вдогонку за лысой дивчиной. Я вспомнил, что вчера у ресторана этот же пестрый отхлестал похожего лысого хлопчика. Вероятно, тип питал устойчивую неприязнь к бритоголовым, вне зависимости от их пола. Бывает.

— Геть! — простонал бедный Устиченко, отмахиваясь от пестрого типа, как от пчелиного роя.

Ненавистник лысых послушно исчез в том же переулке. Однако по пути он едва не отдавил руку профессору, который, согнувшись, еще подбирал с тротуара листки своего конспекта.

Двойной набег с интервалом всего в минуту произвел на докладчика ошеломительное воздействие. Отбросив недопроизнесенную речь, профессор мигом разогнулся и перешел с музейной мовы-нэньки на чистый русский язык, а от древней истории — к современности.

Присутствующие быстро узнали о целом заговоре, затеянном врагами нашего национального ренессанса против доктора наук Андрия Сапего. Он, Сапего, ничуть не сомневается: теперешняя провокация так же тщательно спланирована, как и утренняя... Ах, вы еще не слышали, что было сегодня утром? Пожалуйста, он расскажет, пожалуйста!.. Враги нацренессанса и лично Андрия Сапего нарочно подселили к нему в соседнюю квартиру наркомана и наемного убийцу — с целью запугать доктора наук ударами в стенку... Да, да, доктор наук Сапего своими глазами видел у него наркотики и короткое ружье в коридоре, с таким широким дулом и маленькой ручкой сбоку...

Услыхав про оружие, мой Сердюк встрепенулся.

— По описанию на спецкарабин похоже, Василь Палыч, — озабоченно заметил он. — КС или КС-23... Может, проверить сигнал? Я съезжу туда, если надо...

— Проверить? — переспросил я, обращаясь уже к послу.

Пан Устиченко, кое-как возвративший толпу в прежнее русло, снова вынырнул неподалеку от нас. Лицо у посла было разнесчастное. Важное мероприятие, порученное ему лично, давало сбой в присутствии премьера. За такое по головке не гладят.

— Кого именно? — Устиченко с опаской посмотрел на моего референта. Для посла Сердюк по-прежнему оставался тайным сотрудником Безпеки. Устиченко решил, будто речь уже идет о проверке его самого — на лояльность государству. С перспективой быстрой отставки, если что не так.

— Не кого, а что, — терпеливо уточнил я. — Я про заявление пана Сапеги.

Посол сразу успокоился.

— A-а, козни врагов... Ничего страшного, — сказал он, тактично прикрывая рот ладонью, чтобы не услыхал маленький профессор. — Это уже не первый его заговор, пан Козицкий. Полгода назад доктор обнаружил за собою слежку, на рынке. А раньше враги подложили уран ему в холодильник, а еще до того прорыли подземный ход через его садовый участок... У пана Сапеги была трудная молодость. Иногда она дает о себе знать.

Я прислушался к доктору. Тот покончил с наемным убийцей и теперь сбивчиво объяснял диаспоре про какой-то дирижабль, который москали с провокационной целью насадили на шпиль гостиницы «Украина». Из публики ему внимал один только правнук, очень довольный, что уже разбирает некоторые китайские слова. Все остальные в толпе перешептывались, жалостливо поглядывая на Сапегу.

Коротышка-историк и впрямь страдал манией преследования.

— Не надо ничего проверять, — тихонько объявил я своему референту. — Какой там, к дьяволу, карабин? Видите же, человек не в себе.

46. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ

Ночевать на вокзалах дрянь не привыкла. Подружек у нее в Москве нет, денег тоже. Снять на Тверском случайного папика и мотануть с ним в Братеево или Зябликово она уже не рискнет: слишком брезглива стала и разборчива.

Значит, прятаться ей особо негде. Найду.

Всю ночь я раскидывал по кучкам изгаженное Сашкою тряпье. В правую бросал то, что за полсотни баксов сверх прейскуранта могла бы спасти химчистка. В левую — то, что реставрации не подлежало, хоть ты тресни. Сортировка грязного и рваного, бывшего еще недавно чистым и новеньким, давалась мне в муках. К утру окончательно запутавшись, где у меня право, где лево, я собрал шмотки из обоих куч и затолкал их скопом в братскую могилу мусоропровода.

От всего гардероба, купленного на предвыборные средства, уцелела самая малость. В шкафу остались жалкий десяток костюмов (из них штук восемь джинсовых), пара галстуков, с полдюжины нетронутых водолазок кислотного цвета, столько же турецких рубашек с открытым воротом и черный кожаный плащ с подстежкой из гагачьего пуха. Да еще под диваном случайно завалялась шерстяная клетчатая юбка, которую я выторговал совсем задешево на распродаже в Эдинбурге. К ней Сашка давно уже протягивала жадные ручонки — особенно когда узнала, что это не бабский прикид, а мужской. Раз уж она теперь парень, вынь ей юбку да положь. Почему шотландцам можно, а ей нельзя? Имеет право! Поколебали дрянь только три моих веских довода: две оплеухи и одна большая банка черной икры.

Стоя перед зеркалом с юбкой в руках, я ненароком пощупал клетчатую ткань, быстро проверил лейбл, после чего с досадой метнул дрянную шмотку обратно под диван. Эдинбургская свинья! Я-то был уверен, что ловко обдурил барахольщика, а оказалось, что это он наколол меня. Шерсти здесь было втрое меньше, чем лавсана. Юбка не стоила даже тех грошей, которые я выложил за обнову. Мысленно я послал по матушке всю нацию трансвеститов и скупердяев. Прав был все-таки Стивенсон — за бочонок паршивого верескового меда настоящий шотландец и сам удавится, и сына родного уконтропупит. Сочувствую британской короне.