Томаш Ржезач - Пациент доктора Паарелбакка Страница 9

Профессор усмехнулся и кивнул. Но тотчас же неодобрительно завертел головой. Это была какая-то странная путаница движений, хотя вполне соответствовавшая тому, о чем мы вели разговор, н продолжал:

— У нее была до совершенства доведенная система контроля. И к тому же обостренный инстинкт. Как у гончего пса. Она находила у него все. Как-то из-за двадцати крон она устроила ему дикий скандал… А он скандалов боялся. Она просто терзала его как могла. В довершение ко всему была напыщенной и страдала манией величия. Ей вечно чего-нибудь недоставало. Она всегда была недовольна.

Когда речь заходила об урожденной Загоровой, мне прошедшее время нисколько не мешало и не вызывало ни малейших возражений.

Товарищ профессор, судя по тому, что вам известно о жене Шульца, она представляет собой тот тип людей, которые сделают что угодно и для кого угодно, если им предложат солидный куш, не так ли?

— Безусловно. Именно так. Кажется, я вас понимаю…

Профессор Плигал не был человеком, мир которого ограничивается стенами его кабинета. Насколько мне было известно, в своих выступлениях он откровенно и принципиально высказывазт свои суждения и по сложным политическим вопросам.

— А посему, если вы меня понимаете, прошу вас сохранить в тайне то, о чем вы догадываетесь. Хорошо?

— Не будем повторять азбучные истины, мы же взрослые люди, — отмахнулся профессор. — К этому еще кое-какие детали: она — эффектная, упрямая и очень целеустремленная бестия. Он — гениальный растяпа, тающий от миловидной внешности своей жены, а свои знания и способности считающий чем-то само собой разумеющимся. — Профессор погасил в пепельнице сигарету, вытер носовым платком пальцы и продолжал: — Для нее Шульц был лишь/источником средств и привратником…

— Привратником?

— Вот именно. Это звучит несколько цинично, но так оно и есть. Мартин Шульц был для своей жены привратником, своим положением открывавшим ей двери в общество таких людей, куда бы она сама никогда не попала. Ей доставляло огромное удовольствие, когда во время разных приемов ей целовали руку ученые с громкими именами.

— А что, если бы Мартин Шульц вдруг перестал быть источником денег и этим самым привратником, как вы выразились? — спросил я и услышал ответ, который и предполагал услышать.

— Он перестал бы для нее существовать. Он стал бы ей в тягость, она бы его бросила. А вы, вероятно, думали иначе?

— Нет, — ответил я.

Наступил момент, которого я ждал с надеждой и тревогой. Откинувшись на спинку кресла, я глубоко вздохнул.

— Мне хотелось бы, профессор, всю эту проблему рассмотреть еще с другой стороны. Вы говорили о стратегическом значении исследований Шульца. Вы сказали, что они могут иметь, коротко говоря, и созидательное и губительное значение.

— Так оно и есть. Такова уж судьба естественных наук в современном мире. Они оказались как бы на распутье, в развилке между благом и горем человечества. Прошу извинить за этот нескладный экскурс в поэтическую образность. Путь, по которому они пойдут, определит резче и четче, чем когда-либо прежде, социальная система. В этом смысле естественные науки социализировались. Понимаете?

— Вполне, — сказал я. — А потому мне хотелось бы вас еще кое о чем спросить. Ведь нам придется работать, основываясь в основном на догадках и предположениях.

— Методически представляю себе это. — Профессор Плигал улыбнулся. Было заметно, что разговор наш вызывает у него определенный интерес.

— Вопрос позволю себе сформулировать так: способен ли Шульц, как ученый, ведущий фундаментальные исследования, предусмотреть, что его изыскания могут быть использованы для создания опасного биологического оружия?

— Вы хотите, чтобы я вынес вердикт по столь важному вопросу… — Профессор задумался, склонив полону. — Без боязни впасть в ошибку могу сказать, что по прошествии определенного времени ученый его масштаба должен это осознать. Сколько уйдет на это времени — зависит, разумеется, от многих факторов. Например, от того, какая именно проблема разрабатывается, насколько она связана с другими научными учреждениями. И наконец… наконец, ученый должен сам постичь суть того, что творит.

Плигал пристально взглянул на меня. Казалось, он на мгновение растерялся, застигнутый врасплох моим вопросом и своим ответом…

— Шульд… — начал было он снова и осекся.

— Профессор, допустим, Шульц что-то понял. Предположим, он убедился, что работает над чем-то таким, что может убивать и нацелено против нас. Как он поступит? Поставим вопрос точнее: является ли Шульц только тем, кого мы называем «чистым ученым», то есть человеком, для которого важнее всего решить данную конкретную проблему, и ничто другое его уже не занимает? Или в нем есть и нечто, именуемое совестью?

Последнее слово я произнес с особым ударением.

— Он человек эмоциональный, — сказал профессор. — А следовательно, чувство совести в обычном смысле у него есть. В этом я, в конце концов, могу заверить, исходя из собственного опыта общения с ним. Без догадок. Как установленный и подтвержденный, если угодно, научно проверенный факт. А вот какова будет его реакция? Психически он человек неуравновешенный. Будет страдать. G ним может всякое случиться. Может даже кончить жизнь в сумасшедшем доме…

Последние его слова чуть было не подбросили меня со стула.

— Ему может прийти в голову и мысль о самоубийстве, — произнес профессор, словно разговаривая с самим собой; произнес он это тихо, спокойно, бесстрастно. — Все это, поймите, с ним может статься. И первое и самое правдоподобное, что он сделает, — попытается вернуться к матери. Вот это я знаю. Мать всегда была для него тихой пристанью. Прибежищем. Находясь с нею, он мог целыми часами молчать или разговаривать о пустяках, а в этом он, несомненно, часто ощущал потребность.

Письмо Бобина обретало новый смысл, новую подоплеку. По-новому рисовалась и жена Бобина. А мои предположения, сложившиеся на основе наших документов, становились зримее, реальнее и не менялись в принципе, но облекались в живую плоть, которую не заменят никакие бумаги.

Я встал.

— Благодарю вас, — сказал я, — большое, большое вам спасибо, товарищ профессор!

— Да неужто я вам действительно чем-нибудь помог? — спросил Плигал.

— Пока вообще невозможно еще представить, какую огромную помощь вы мне оказали.

Мы простились.

* * *

— Попросту говоря, Яроушек, из твоего Шульца хотели, видимо, сделать послушного пай-мальчика. Этакого ученого мужа, который полностью бы сохранил работоспособность, но дал водить себя за ручку. Точнее говоря, просил, чтобы его водили за ручку.

Доцент Отто Выгналек приготовил два стакана коктейля. Пригладив черные волосы, прикрывавшие на темени плешь, он опустился в кресло и продолжал:

— Разумеется, тут можно ошибиться. Я ставлю диагноз человеку, находящемуся в другом конце Европы, и зная его лишь по нескольким фотографиям, письму и твоему более или менее бессвязному рассказу. За твое здоровье, Яроушек!

Он отпил глоток жидкости, пахнущей эссенциями, и заморгал умными, глубоко сидящими под выпуклым лбом глазами:

— Но, с другой стороны, я полагаю, что все же попал в точку. Хотя делать такого рода заключения сложновато, не так ли?

— Ученый муж, погоди! Златоуст! Останови поток своего красноречия. Мне необходимо ясное и лаконичное резюме. Скажи, что, по твоему мнению, они могут сделать с инженером Шульцем? Ты можешь мне это сказать, а главное — написать? Мне необходимы основания для того, чтобы начать операцию.

— Написать, написать… Как будто бумажка — это главное!

Доцент Отто Выгналек обладал многими достоинствами. К ним принадлежало и то, что он сдержанно относился к своей психиатрической науке. Охотно, даже с удовольствием, рассказывал он забавную историйку о том, как Фрейд сказал Адлеру: «Каждый психиатр сам немного помешанный». На что Адлер ответил Фрейду: «Каждый помешанный — немного обманщик».

Преимущество Выгналека состояло и в том, что он был связан служебной тайной, и потому я мог утаить от него лишь то, что мы обычно утаиваем в наших делах от своих коллег, которые работают над другими заданиями.

Он развел руками.

Потом, глубоко вздохнув, осушил стакан, поставил его на прямоугольный столик, покрытый черным стеклом, и сказал:

— По собранным мною сведениям, Шульц — депрессивный тип. То есть тип, которого современная психиатрия запросто может водить на поводке. И в этом… — он постучал пальцем с распухшими суставами по столику… — и в этом, очевидно… (без этого «очевидно» Отто, пожалуй, не чувствовал бы себя ученым) заключается рациональное ядро всей проблемы. По он пытается от них ускользнуть. Говорит, что хочет вернуться домой, что его не интересуют больше исследования, что он их свернул, и так далее. Иными словами, он сделал все гораздо хуже, чем мог бы сделать, но это единственное, что он сумел сделать.