Андрей Горняк - Битая ставка Страница 10

Только на Волховстрой он не пошел. «Взрывных припасов у меня нет, остались при убитых»,— оправдывал себя в душе Гавриил. Выбравшись из пограничной полосы, он переоделся и пошел в глубь страны. Извлек из потайного кармана документы на имя Камышанова Павла Николаевича и с ними странствовал, пока не нашел своих, сына и сноху.

Там он и остался, не желая делать то, чему его учили. И не потому, что смирился с властью. Нет. Боялся за свою шкуру, понял, что не так просто напакостить большевикам.

Зайдя в дом сына, «странник» вновь стал самим собою — Желтовым Гавриилом Ионовичем, а «Камышанова» спрятал в потайное место. Авось пригодится...

Прошли годы. Акулина и Евстафий в тридцать девятом году закончили медицинское училище и стали врачевать тут же, на фабрике. Люди говорят, с холодным сердцем были эти врачеватели. Работали в медпункте — вроде лямку тянули. Без любви к делу и к людям.

Софья в 1937-м поступила учиться ка преподавателя немецкого языка. Была она замкнута всегда, немногословная ,неприветливая. Любое слово людского участия воспринимала с подозрением: чего, дескать, суются в ее жизнь?

А жизнь у Софьи была вроде чемодана контрабандиста — с двойным дном. Как и у сестры Акулины. Акулине Игнатьевне и Евстафию Гаврииловичу дали новую просторную квартиру в отдельном доме. Евстафий под предлогом ремонта ее в чулане вместе с отцом переложили стенку. Сделали отдельную комнатку без окон. В ней уместились кровать, небольшой столик. Провели туда электричество. Там и обитал отец. Отказался от людского общества, от самого солнца отказался, выходил из своей норы только ночью. Худой был, бледный и злой. Зато всегда спокоен: здесь его ни «длинные руки» господина Ростовского не достанут, ни глаз чекиста не увидит.

В тридцать девятом неожиданно пришла весточка от Анфисы. Немало удивился Гавриил. Семьи высланных-то, оказывается, вполне по-человечески живут. Жена его писала сыну и невестке (знала бы, что и муж прочтет!) о своем житье-бытье. Находятся они в Дивенском районе на Ставрополыцине, все живы, здоровы. Варюха уже замуж вышла, живет там вместе с мужем в соседней хате, а Степан стал трактористом, тоже обзавелся семьей. Все живут хорошо, безбедно, всего в достатке, даже лучше, чем до того, как раскулачили их. Работают в колхозе. Уже свыклись с тамошними краями. Только плохо — тяжело ей одной. Только и радостей, что внуков нянчит да хранит надежду увидеться. Встречался ей хороший человек, замуж звал, но не пошла она, все надеется, авось объявится Гавриил Ионович.

«Жив ли он — не ведаю,— писала Анфиса.— Уже и к властям обращалась, и разыскивала, но никаких утешительных ответов не получала». В конце письма — просьба к детям напирать ей о себе, а возможно, и о Гаврииле Ионовиче, если что слышали.

«К властям обращалась. Разыскивала. Вот бабы, глупые головы,— возмущался, перечитывая письмо жены, Гавриил.— Знает же, что сбежал я из эшелона. От этих властей сбежал. А ну, как наведаются теперь в Евстафьеву квартиру...»

Всполошились и сын с невесткой. Они немедленно стали готовиться в дорогу. Решили Желтовы уехать отсюда в небольшой городишко или даже село за тридевять земель, где бы ни они, ни их никто не знал, чтобы можно было свекра как-то «открыть». Сидя в схроне, он совсем одичал. За короткое время в добровольном своем заточении Желтов научился вязать крючком да спицами. Бывало, свяжет одежку да сам над собой издевается: вот, мол, казак до чего дожил — бабским рукоделием занимается. Иной раз ругается, буйствует — опасались домочадцы, как бы умом не тронулся.

В начале сорокового года Желтовы, сказав сослуживцам и соседям, что решили поехать, поискать счастья в далеких сибирских краях, тихо, без шума уволились с работы. Но уехали они не в сибирские дали, а на юг. Поселились в одном из приморских сел, где нанялись врачевать в сельской больнице и там жили до самой войны. Правда, писались они там уже не Желтовыми, а Кротовыми. Как посоветовал сыну многоопытный панаша, так тот и сделал. Готовясь к отъезду из Ростова, припрятал паспорта умерших в их больнице, давнишних городских жителей — четы Кротовых, а затем, приклеив фотокарточки и применив некоторые знания химии, стал Кротовым Евгением Даниловичем. Акулина — Антониной Ивановной Кротовой.

Со своим паспортом осталась Софья, которую Желтова-Кротова взяла с собой. Доверяла Акулина сестре, как себе. Умела сестра держать язык за зубами.

На новом месте, под Керчью, промышляла чета лекарей, кроме основной работы — частным, сомнительного характера врачеванием. За солидную мзду помогали, например, создать видимость болезни, что сулило освободиться от призыва на военную службу...

Старик Гавриил, отпустив длинную бороду, устроился кучером в больницу, где работали Акулина и Евстафий, вновь значась по паспорту Камышановым Павлом Николаевичем.

Так и существовали. До самой войны, которая уже в первые недели основательно встряхнула эту адову семейку.

Софья укатила в Джанкой, где вышла замуж за оборотистого татарина — винодела Ахмета Хасанова.

Больничного кучера Камышанова хоть и беспокоила возможная встреча с шефами шпионской школы, от который он скрылся, но больше его захлестывала радость. Уж с приходом немцев он свое возьмет. Припомнит кое-кому свои обиды.

Как-то Желтов-Камышанов ехал неспешно на больничной  пролетке по загородной дороге. Над головой загудело: немцы летели бомбить Керчь. Спокойно шли, безнаказанно: в первый год войны у них было заметное преимущество в самолетах.

—Ага-а! — Поднялся старик в пролетке.— Дождались, большевички! Давай! — кричал он, размахивая шапкой.— Дави их, кидай свои гостинцы!

То ли странные манипуляции человека на дороге привлекли внимание фашистского пилота, то ли у немцев намечено было разворотить это шоссе, только сделали самолеты заход и бросили всего по одной бомбе. А может, это те самые «длинные руки» господина Ростовского настигли предателя и неудавшегося шпиона?..

Абвер действует

Те же летящие в прозрачной синеве нити паутины, То же золото умирающей в рощах листвы и толчея сбивающихся перед дальней дорогой в стаи скворцов... По у ранней осени 1941 года были и другие, вовсе не привычные, заставляющие тревожно сжиматься сердца приметы. Последние дни бабьего лета догорали в кровавых сполохах ночных артиллерийских перестрелок, в заревах от пылающих деревень. А по большакам и проселкам, на восток тянулись измотанные в тяжелых оборонительных боях отступающие войска.

Ценой невероятного напряжения сил Красная Армия сдерживала фашистские войска на огромном фронте от Балтики до Черноморья. Блокированы Ленинград и Одесса. Гитлеровцы рвутся в Донбасс, на Северный Кавказ, в Крым. Войска Южного фронта с боями оставили правобережную Украину. 51-я отдельная армия под натиском превосходящих сил противника (11-я полевая и 2-я танковая армии) отошла с Перекопа, сдала Симферополь. К середине сентября Крымский полуостров оказался фактически отрезанным от всей страны. Но еще сражался. И как сражался! За каждым камнем, за каждым деревом врага подстерегала смерть. Крепким орешком для гитлеровских стратегов оказался Севастополь. Защитники его вал за валом отбрасывали наступавших.

Командующий 11-й армией генерал Манштейн нервничал, бросал в бой последние резервы, и все же сроки захвата Крыма трещали по всем швам. В ставке недоумевали : рейхсминистр Геббельс объявил части Красной Армии на Южном фронте давно разбитыми и рассеянными. Кто же там оказывает сопротивление, кто сдерживает победоносное продвижение войск фюрера?

Манштейн требовал от разведки исчерпывающих данных о районах сосредоточения русских, об их резервах, о потенциальных возможностях дальнейшего сопротивлении. Он неоднократно повторял:

— Разведка должна разрушать их коммуникации, уничтожать и выводить из строя средства переброски войск, взрывать склады, выявлять для авиации новые цели. Промедление непростительно никому!

Не нервозному поведению и категорическому тону в разговоре даже с высшими чинами армейской разведки было видно, что он ими не вполне доволен. А в разговоре наедине с начальником абвера армии Альфредом Готтом он сказал прямо:

— Вы, оберет, медлите, не проявляете должной энергии и изобретательности. В ряде случаев по отдельным направлениям фронта держите меня в неведении. Ваши люди мало что знают. Поступающая мне скудная и весьма неубедительная информация о действиях русских не способствует выполнению в установленные сроки приказов фюрера. Вы понимаете, какие возможны последствия?

После таких выводов Готт обрушивался на своих подчиненных — руководителей абвера в войсках первого эшелона. Частенько доставалась от него и гауптману Генриху Вильке. Правда, решительных и тем более организационных мер и выводов по отношению к нему не принимал — опасался вызвать недовольство весьма влиятельных особ — родственников этого прусского выскочки. «Глядишь,— рассуждал он,— сам попадешь в немилость, не таким фюрер уже снял головы».