Лев Овалов - Рассказы майора Пронина (Сборник) Страница 15

Сидят все, слушают. Едой так, между прочим, занимаются. Я тоже ковыряю свой студень и к соседям приглядываюсь. Все — здоровые мужики и хитрые, должно быть, подрядчики или десятники. Рассматриваю их и сам соображаю: дошел Виктор или еще не дошел.

А Кирьяков продолжает рассказывать: — Вот раз вытолкнули кузнеца из кабака: «Иди, чертяка страхолюдный!» Пошел кузнец по улице, идет и думает: «Хоть я и не черт, а с удовольствием согласился бы стать чертом и в аду жить. Пускай черт на моем месте поживет, узнает, как здесь сладко». А черт — известно, черт. О нем скажешь, а он тут как тут. Услыхал, как кузнец чертыхается, и думает: «Постой, друг, ты, видать, не знаешь моего житья, вот поведу я тебя в ад, будешь помнить». Приходит черт к кузнецу и говорит: «Здорово, кузнец, давно я тебя хотел видеть». Спрашивает его кузнец: «А ты кто такой?» Черт покрутил хвостиком, подмигнул глазом и говорит: «Не узнаешь, что ли? Ты же со мной местами меняться хочешь. Вот я черт и есть». Кузнецу что — черт так черт. Не любил кузнец словами зря бросаться и говорит: «Давай меняться. Я к тебе в ад пойду, а ты ко мне в кузницу. У тебя лучше». Черт и говорит: «Ты в аду не бывал, смерти не видал, потому так и говоришь». Одним словом, черт свое, а кузнец свое. Тут черт осерчал на кузнеца за то, что тот ему перечит, и поволок в ад показывать, как мученики да грешники жарятся в смоляных котлах…

Тем временем я продолжаю рассматривать своих соседей по столу, приглядываюсь к ним и запоминаю. С одного на другого глаза перевожу, и только приезжего этого не удается рассмотреть. Сидит он в тени и низко-низко склонил лицо над записной книжечкой — все пишет, сказку, должно быть, записывает. Долго он так сидел, но вижу я, что чувствует он на себе мой взгляд. Поднял голову… Не стану хвастаться, мерзко стало у меня на душе, будто сам я в смоляном котле очутился. Узнал я его. В девятнадцатом году знал как учителя из-под Пскова, в двадцатом году принял за красноармейца с заставы… Неужели, думаю, обманет он меня и на этот раз? Где же, думаю, наши? Чего они медлят?…

А Кирьяков все рассказывает:

— Пришли в ад, повел черт кузнеца по геенне огненной, показывает все, а сам думает, что кузнец устрашится и назад запросится. А кузнец идет и хоть бы что ему, как дома себя чувствует. «Кому ад, а мне рай», — говорит. Ходили они, ходили, черт и спрашивает кузнеца: «Ну как, страшно? Видишь, как грешники в смоле кипят?» Осерчал кузнец и говорит черту: «Иди ты к своей чертовой матери, не морочь мне голову. Вот я тебе покажу настоящий ад. Идем обратно на землю…»

Делаю я вид, что слушаю сказку, а сам совсем об ином думаю, и удивительно мне теперь, как я эту сказку на всю жизнь запомнил. Смотрю на своего знакомца и вижу — узнал он меня. Не только узнал, но и понимает, что я его тоже узнал. Смотрим мы друг на друга, точно ждем чего-то, и думаю я — кто первый из нас не выдержит.

— А что, — вдруг прерывает он хозяина, — конец этой сказке нескоро?

— Почему «нескоро»? — отвечает хозяин. — Близко конец. Самую малость досказать осталось. Потащил кузнец черта в кузницу. Пришли, идут, а в кузнице ночь черная от пыли да от сажи. Сто горнов горят, четыреста молотов стучат. Рабочие ходят, рожи у них, как полагается: нет кожи на роже. Кузнец впереди, черт позади. Тут начали железо из горна доставать и мастеру на лопате подавать. У черта искры из глаз посыпались, он уже и дышать не может. А тут еще беда: увидал хозяин кузнеца и закричал: «Ты что, черт, без дела расхаживаешь, морду побью!» Испугался черт, спрашивает кузнеца: «Что это он?» Покосился кузнец на черта. «Морды всем бить хочет, и тебе побьет», — говорит…

Слышу я — стоит кто-то позади меня, дышит в затылок… Неужели, думаю, заметили что-нибудь? Неужели наши не могут подойти тихо? А сам смотрю на Кирьякова…

— Собрался черт уходить. Кузнец и говорит ему: «Куда ты? Ты хоть погляди, как хозяин с нами расправляется, поучись с грешниками в аду обращаться». Но черт от страха говорить разучился, крутнул хвостиком, только его и видели.

Взглянул Кирьяков на меня — глаза у самого смеются, пригладил ладонью бороду, слегка кивнул и сказал:

— Вот вам и конец.

И тут же на меня обрушилось что-то тяжелое, перед моими глазами точно встал лиловый туман, и показалось мне, что у меня раскалывается голова…

…Нет, не показалось мне это, а на самом деле произошло. Очнулся я спустя неделю в больнице. Оказалось, ударили меня по голове поленом. Удивительно, как выжил.

Вызвали ко мне Виктора.

— Что было? — спрашиваю.

— Услышали, что мы подъезжаем, вот и хлопнули тебя, — рассказал Виктор. -Двое пытались отстреливаться, да увидели, что нас — отряд, и тоже сдались.

— А шахта?

— С утра все облазили. Сколько они динамита туда нанесли! Теперь все в порядке. Рудничное управление собирается в шахтах работы возобновить.

— Все взяты?

— Конечно, все. Их тут целая банда оказалась.

— Особенно смотрите за Роджерсом.

— За каким Роджерсом? — спрашивает Виктор.

— Как «за каким»? — говорю. — У Кирьякова, кроме местных жителей, находился еще приезжий?

— Был там один, — говорит Виктор. — Какой-то научный работник. Всякие песни да сказки собирает. Так он как кур во щи попал. Зашел к Кирьякову сказки послушать, а тут такая история… Его, конечно, тоже задержали, но документы у него оказались в порядке, сам он страшно возмутился, потребовал, чтобы относительно его послали в Москву телеграмму, и в ответ сам Базаров телеграфировал: немедленно освободить.

— Ну?

— Ну его и отпустили…

Даром что я был болен, а хотел встать и бежать… В третий раз ушел! Был в руках и ушел…

В общем, наша комиссия поехала, и враги наши тоже послали свою комиссию. Весь Урал объездил Роджерс под видом собирателя фольклора, вербуя и инструктируя вредителей и диверсантов, а попутно принимай все меры к тому, чтобы ухудшить и без того тяжелое состояние горной промышленности и тем самым побудить Советское правительство сдать уральские рудники в концессию.

Когда стало известно, под какой личиной он ездил, нетрудно было проследить, где бывал и с кем встречался этот фольклорист. Целые гнезда бывших промышленников и торговцев, кулаков и колчаковцев удалось тогда выловить.

О самом Роджерсе сейчас же сообщили в Москву, но он успел уже удрать за границу. Один иностранец-коммерсант, весьма похожий на Роджерса, заявил об утере паспорта, — правда, подозрительно поздно заявил, когда тот успел перемахнуть с его паспортом через рубеж… Тут уж ничего нельзя было поделать.

Базаров тогда был вне подозрений — его разоблачили много позже и в связи с другими событиями, и рассказывать об этом надо особо.

А что касается концессий — партия большевиков дала решительный отпор всем, кто предлагал сдать в концессию иностранным капиталистам важнейшие отрасли нашей промышленности. Мы сами навели порядок на уральских рудниках и построили там десятки новых шахт и заводов.

РАССКАЗЫ О МАЙОРЕ ПРОНИНЕ

КУРЫ ДУСИ ЦАРЕВОЙ

1

Виктор только что закончил следствие по делу о гибели нескольких советских работников в одной из национальных республик, подготовленной врагами Советской власти. Об этом деле Виктор не любил вспоминать. Не то чтобы оно было очень сложное, но целый ряд тяжелых обстоятельств не вызывал у Виктора охоты лишний раз перебирать подробности…

Сдав отчет и доложив о результатах поездки, Виктор направился к Пронину, но не застал его в кабинете.

— А где Иван Николаевич? — спросил Виктор.

— Дома, — ответили ему. — Взял на неделю отпуск и просил не беспокоить.

Виктор позвонил Пронину домой, но к телефону подошла Агаша, домашняя работница Пронина и самая верная хранительница его покоя.

— Это я, тетя Агаша, — сказал Виктор. — Здравствуй!

— Здравствуй-здравствуй, — отозвалась Агаша.

— Иван Николаевич занят? — поинтересовался Виктор.

— Книжки читает, — миролюбиво ответила Агаша, и по ее тону Виктор догадался, что Пронин все эти дни сидел дома и Агаша полностью могла проявлять свои опекунские наклонности, большей частью пропадавшие втуне.

— Ну так я сейчас приеду, — сказал Виктор и поехал к Пронину.

В комнате все находилось на знакомых местах, стол, как обычно, был пуст, на нем не было ничего, кроме маленького гипсового бюста Пушкина. Стену сзади письменного стола закрывала карта страны, возле двери висела потемневшая от времени гитара, подарок Ольги Васильевой, цыганской певицы, спасенной некогда Прониным, у окна стояла тахта, на которую спускался дорогой текинский ковер, украшенный старинными саблей и пистолетами, среди них терялся невзрачный короткий кривой кинжал — единственное напоминание о давнем деле, едва не стоившем жизни самому Пронину.