Грэм Грин - Третий Страница 19

Грэм Грин. Третий

1

Никогда не знаешь, какую пилюлю готовит тебе судьба. После первой встречи с Ролло Мартинсом я сделал о нем такую заметку для своей полицейской картотеки: «В обычной обстановке — беззаботный шалопай. Пьет, не зная меры, и способен причинять легкие неприятности. Пялится на всех проходящих женщин и дает им оценку, но, похоже, побаивается их. По-настоящему взрослым так и не стал, видимо, этим и объясняется его преклонение перед Лаймом». Я отметил в «обычной обстановке», потому что впервые увидел Мартинса на похоронах Гарри Лайма. Стоял февраль, земля промерзла, и могильщикам на Центральном кладбище Вены пришлось пустить в ход электробуры. Даже земля, казалось, никак не хотела принимать Лайма, но в конце концов его опустили в могилу и закопали. Над ним вырос холмик, и Ролло Мартинс быстро пошел прочь; казалось, он вот-вот пустится бегом на своих длинных, неуклюжих ногах; по его лицу тридцатипятилетнего мужчины текли детские слезы. Мартинс верил в дружбу, и потому дальнейшее потрясло его сильнее, чем могло бы потрясти меня или вас (вы сочли бы это галлюцинацией, а мне сразу бы пришло на ум рациональное — пусть даже совершенно неверное — объяснение). Расскажи он мне все сразу, скольких осложнений можно было б избежать.

Если хотите разобраться в этой странной, довольно печальной истории, вам нужно представить себе место действия — разрушенную, сумрачную Вену, разделенную на оккупационные зоны четырьмя державами; границы советской, английской, американской и французской зон обозначены только щитами с надписями, а Иннерштадт, окруженный Рингом центр города с его массивными общественными зданиями и горделивыми статуями, находится под контролем всех четырех держав. В этом некогда очаровательном Старом городе каждая держава по очереди, как мы выражаемся, «председательствует» в течение месяца и отвечает за безопасность; тех, у кого хватало глупости допоздна тратить австрийские шиллинги в каком-то из ночных клубов, почти наверняка останавливал международный патруль — четыре человека, по одному от каждой державы, общавшихся друг с другом, если, конечно, они общались, на языке общего врага.

Я не бывал в Вене между войнами и слишком молод, чтобы описать старую Вену с музыкой Штрауса и деланно-непринужденным очарованием; для меня это просто город уродливых развалин, в прошлом феврале заснеженных и обледенелых. Дунай представлял собой серую мелкую грязную реку, протекал он по окраине города во второй, советской, зоне, Пратер (Остров и парк на нем. (Здесь и далее примеч. пер.)) лежал разрушенным, пустынным, заросшим бурьяном, лишь «колесо обозрения» вращалось над напоминающими брошенные жернова фундаментами каруселей, ржавыми подбитыми танками, которые никто не убирал, и торчащей кое-где из-под неглубокого снега мерзлой травой. У меня не хватает воображения представить, каким этот парк был раньше, точно так же мне трудно вообразить отель Захера не транзитной гостиницей для английских офицеров или увидеть улицу фешенебельных магазинов в Кертнерштрассе, отстроенной лишь до вторых этажей. Промелькнет с винтовкой на ремне русский солдат в меховой шапке, да одетые в пальто люди потягивают за окнами «Старой Вены» суррогатный кофе. Такой в общих чертах была Вена, куда Ролло Мартинс приехал седьмого февраля прошлого года. Я как мог восстановил эту историю по своим досье и рассказам Мартинса. Насколько от меня зависело, в ней все соответствует истине — я не выдумал ни строчки диалога, однако за память Мартинса ручаться не могу; история неприятная, если исключить из нее женщину; жестокая, печальная и унылая, не будь нелепого эпизода с лектором Британского общества культурных связей.

2

Британский подданный может путешествовать где угодно — при условии, что возьмет с собой не больше пяти английских фунтов, тратить которые за границей запрещено,— но без приглашения Лайма Ролло не пустили бы в Австрию, которая все еще является оккупированной территорией. Лайм предложил Мартинсу «расписать» заботу о международных беженцах, и Мартинс согласился, хотя это было не по его части. Поездка давала возможность отдохнуть, а он остро нуждался в отдыхе после инцидентов в Дублине и Амстердаме: свои романы с женщинами Мартинс неизменно завершал как «инциденты» — случайности, произошедшие помимо его воли, именуемые у страховых агентов «стихийными бедствиями». По приезде в Вену у него был изможденный вид и привычка оглядываться, поначалу вызвавшая у меня подозрения; потом я понял, что его страшит, как бы внезапно не появился кто-то из, допустим, шести бывших любовниц. Мартинс уклончиво сказал мне, что осложнял себе жизнь, то есть выразил то же самое, только другими словами.

Что касается того, чем же занимался Ролло Мартинс, то по его части были вестерны, дешевые книжицы в бумажных обложках, издаваемые под псевдонимом «Бак Декстер». Читателей у него было много, а вот денег мало. Он не смог бы позволить себе путешествие в Вену, если бы Лайм не предложил ему возместить расходы из какого-то точно не названного фонда пропаганды. Кроме того, Лайм обещал снабжать его бонами — единственной валютой, имевшей хождение в английских отелях и клубах. Итак, ровно с пятью бесполезными фунтовыми банкнотами Мартинс прибыл в Вену.

Во Франкфурте, где самолет из Лондона совершил посадку на час, произошел странный случай. Мартинс ел булочку с котлетой в американской столовой (авиалиния снабдила пассажиров шестидесятипятицентовыми талонами на питание), когда человек, в котором он за двадцать футов распознал журналиста, подошел к его столику.

— Мистер Декстер?

— Да,— ответил застигнутый врасплох Мартинс.

— На фото вы кажетесь старше,— заметил журналист.— Как насчет того, чтобы сделать заявление? Я представляю местную военную газету. Нам хотелось бы знать ваше мнение о Франкфурте.

— Я приземлился всего десять минут назад.

— Да, верно,— сказал журналист.— Каковы ваши взгляды на американский роман?

— Американских романов не читаю,— ответил Мартинс.

— Знаменитый едкий юмор,— отметил журналист.

Потом он указал на жующего хлеб маленького седого человека с двумя выпирающими зубами.— Вы случайно не знаете, это Кэри?

— Понятия не имею. Что за Кэри?

— Дж. Г. Кэри, разумеется.

— Никогда о таком не слышал.

— Вы, писатель, живете в каком-то другом мире. У меня задание встретиться с ним.

И Мартинс смотрел, как журналист идет к великому Кэри, а тот, отложив корку хлеба, приветствует его деланной улыбкой. Журналист получил задание встретиться не с Декстером, однако Мартинс невольно ощутил гордость — до сих пор никто не обращался к нему как к писателю: это чувство гордости и значительности заглушило досаду, что Лайм не встретил его в аэропорту. Нам никогда не свыкнуться с тем, что многие значат для нас больше, чем мы для них,— Мартинс чувствовал себя задетым, стоя у двери автобуса и глядя на снежинки, падающие так редко и мягко, что громадные сугробы среди разрушенных зданий, казалось, были не результатом этих скудных осадков, а вечно лежали под слоем вечного снега.

Лайм не встретил Мартинса и возле отеля «Астория», на конечной остановке автобуса, не было в отеле и никакой записки — кроме загадочной, адресованной мистеру Декстеру совершенно неизвестным человеком по фамилии Крэббин: «Мы ждали, что вы прилетите завтра. Пожалуйста, оставайтесь на месте. Я в аэропорт и обратно. Номер в отеле заказан». Но Мартинс был не из тех, кто остается на месте. В гостиной отеля рано или поздно произойдет инцидент, жизнь осложнится. Мне и сейчас слышатся его слова: «С инцидентами покончено. Хватит»,— сказанные перед тем, как с головой окунуться в самый серьезный из инцидентов. У Ролло Мартинса всегда был внутренний конфликт — между нелепым именем и доставшейся от прапрадеда голландской фамилией. Ролло пялился на всех проходящих женщин, а Мартинс открещивался от них. Трудно сказать, кто писал вестерны, Мартинс или Ролло.

Адрес Лайма у Мартинса имелся, а человек по фамилии Крэббин не вызвал у него ни малейшего любопытства; было ясно, что произошла ошибка, однако пока он не связывал ее с разговором во Франкфурте. Лайм писал Мартинсу, что разместит его у себя в большой реквизированной у нациста квартире на окраине Вены. Лайм мог бы расплатиться за такси, поэтому Мартинс поехал прямо к дому, расположенному в третьей (английской) зоне. Оставив водителя ждать, он пошел на четвертый этаж.

Как быстро человек обращает внимание на тишину даже в таком тихом городе, как Вена, с медленным снегопадом. Еще не дойдя до третьего этажа, Мартинс понял, что Лайма здесь не найдет, но тишина была настолько глубокой, что говорила не просто об отлучке — он стал догадываться, что Лайма не найти во всей Вене, а когда поднялся на четвертый этаж и увидел на ручке двери большой черный бант,— то и во всем мире. Конечно, бант мог означать, что умерла кухарка, экономка, кто угодно, помимо Гарри Лайма, но Мартинс понял — он догадывался об этом еще двадцатью ступенями ниже,— что Лайм, тот самый Лайм, который вот уже двадцать лет, с первой встречи в тусклом коридоре колледжа, когда надтреснутый колокол звонил к молитве, был его обожаемым кумиром, скончался. Мартинс не ошибся или ошибся не совсем. После того, как он позвонил в квартиру полдюжины раз, из соседней двери выглянул низенький угрюмый человек и раздраженно сказал: