Лев Овалов - Секретное оружие Страница 2

Направление Глазунова в науке не вполне совпадало с темой, избранной Ковригиными, однако по широте и глубине исследований Глазунов был как бы неким солнцем, вовлекавшим в свою орбиту самых разнообразных спутников.

Несмотря на привлекательность предложения, Мария Сергеевна ответила уклончиво:

— Я должна посоветоваться с мужем, мы работали вместе и после войны вместе собираемся продолжить прерванные исследования.

Глазунов ее понял и не стал торопить.

— Разумеется, — согласился он. — Время терпит. Но как только у вас и вашего мужа появится желание поработать вместе со мной, помните, двери моего института для вас распахнуты.

В то время, когда происходил этот разговор, советоваться Марии Сергеевне было уже не с кем — через несколько дней после своего разговора с Глазуновым она получила похоронную.

Внешне она приняла смерть мужа довольно спокойно, не плакала на глазах у людей, не бросила работы, — родные ее в разговорах между собой решили, что за четыре года разлуки Маша отвыкла от мужа и, будучи женщиной молодой, красивой, и при этом еще с определенным положением в обществе, вскоре найдет себе человека по душе и выйдет за него замуж.

Впрочем, так думали не только родные, а и многие окружающие ее мужчины, но едва лишь один из претендентов на ее руку осмелился высказать свое желание, как тут же услышал такие холодные слова, что сразу утратил всякие надежды:

— Лучше Виктора Степановича вы для меня быть не сможете, а хуже его мне не нужен никто…

Большинство ее знакомых за глаза стали называть Ковригину “сухарем”, “синим чулком” и “айсбергом”, а меньшая часть воображала, будто Мария Сергеевна питает какие-то чувства к Глазунову, они шли в своих предположениях даже дальше, хотя на самом деле для этого не имелось никаких оснований.

После смерти мужа Марии Сергеевне советоваться было не с кем, и она послала Глазунову письмо с согласием работать в его институте, который к тому времени уже возвратился в Москву.

К моменту, с которого начинается наш рассказ, Мария Сергеевна давно уже имела звание доктора наук, по праву считалась одним из самых доверенных и ближайших сотрудников Глазунова и, несмотря на свою привлекательность и видное общественное положение, жила по-прежнему лишь вдвоем с Леночкой в отдельной квартире неподалеку от университета, в новом Юго-Западном районе Москвы.

Леночка к этому времени стала красивой, привлекательной девушкой. Ей только что сровнялся двадцать один год, и она заканчивала третий курс медицинского института.

Мать и дочь любили бывать вместе. Их связывали не только родственные отношения, но и дружба, сближало душевное целомудрие, общность интересов, одинаковые взгляды на жизнь и незримое присутствие в их жизни Ковригина. Их даже принимали иногда за сестер, тому способствовала моложавость Марии Сергеевны, хотя характерами они сильно отличались друг от друга.

В характере Марии Сергеевны многое можно было объяснить пережитым ею горем, она была сдержанна, терпелива, немногословна, от нее всегда веяло холодком, но в то же время она была энергична, настойчива, прямолинейна, умела поставить на своем и умела подчинять себе Леночку.

Наоборот, Леночка была очень эмоциональна, порывиста, даже несколько неуравновешенна; общительная и доверчивая, она любила бывать в обществе и почти ко всем людям относилась с нескрываемым дру­желюбием.

У Марии Сергеевны и Леночки стало обычаем встречаться дома за обедом. К вечеру, часам к шести-семи, они обязательно сходились за столом, это было их любимое время.

В тот вечер, с которого начинается наш рассказ, они ели за столом нажаренную Леночкой навагу и вели ничем не примечательный разговор.

Мария Сергеевна рассказывала что-то о своих институтских делах, а Леночка тараторила обо всем сразу: о подругах, экзаменах, предстоящем приезде Вана Клиберна, концертах, спорте, Лужниках, прыжках в высоту и о каких-то необыкновенных пирожных…

Сидели, по обыкновению, в кухне, которая стараниями обеих женщин была превращена в самый уютный уголок в доме. Здесь стоял крытый белой эмалевой краской буфет, на белых кухонных полках поблескивала зеленой глазурью украинская керамика, окно прикрывали веселые ситцевые занавески, а на столе в синей хрустальной вазе никогда не переводились живые цветы.

Мария Сергеевна выжала ломтик лимона на остатки наваги и посмотрела на дочь.

— Мне кажется, ты злоупотребляешь занятиями в бассейне, — неодобрительно сказала она. — На носу экзамены, а ты столько плаваешь…

— Но, мамочка! — перебила ее Леночка. — Ты сама знаешь: в здоровом теле здоровый дух!

Мария Сергеевна покачала головой.

— Я боюсь, как бы этот дух не нахватал на этот раз двоек!

— Но, мамочка! — перебила ее опять Леночка. — Когда же это случалось?..

И тут-то и раздался телефонный звонок, который выбил Ковригиных из размеренной колеи их жизни.

Телефонный аппарат находился в комнате Марии Сергеевны.

— Я сейчас, мамочка! — воскликнула Леночка. — Вероятно, это меня!

Она побежала к телефону.

— Слушаю, — сказала она, снимая трубку. — Вас слушают!

— Мне нужно Елену Викторовну Ковригину, — негромко, но четко произнес незнакомый Леночке мужской голос.

— Я вас слушаю, — повторила Леночка. — Я у телефона.

— Я попрошу вас не удивляться и ничего не отвечать, пока вы не выслушаете меня до конца, — продолжал тот же голос. — Дело идет о спокойствии вашей матери. Не говорите ничего, пока не узнаете, в чем дело. Ей угрожают серьезные неприятности, но с вашей помощью она могла бы их избежать. Вы слушаете меня?

— Да-да, — отозвалась Леночка. — Продолжайте…

— Я сослуживец вашей мамы, но сейчас я себя не назову. Не нужно тревожить вашу маму, она ничего не должна знать. Вы не могли бы со мной встретиться?

— Конечно, — сказала Леночка и почему-то смутилась, настолько необычен был этот телефонный раз­говор. — Но только где?

— Вы не могли бы приехать… — Незнакомец на се­кунду замолчал, по-видимому, он размышлял, куда бы ее при­гла­сить. — Вы не могли бы приехать… Ну, скажем, в сквер к Боль­шому театру? Поверьте, это очень серьезно. Мы встретимся, и я вам все объясню.

Речь шла о спокойствии, а может быть, и благополучии ма­мы — Леночка без размышлений согласилась с пред­ло­же­ни­ем незнакомца.

— А когда? — нетерпеливо спросила она.

Незнакомец тут же предложил:

— Вы не могли бы приехать сейчас?

— А как я вас узнаю?

— Я сам подойду к вам, — ответил ей таинственный со­слу­живец Марии Сергеевны. — Я знаю и вашу маму, и вас.

— Хорошо, — сказала Леночка. — Я сейчас приеду.

— Значит, в сквере у Большого театра, — повторил не­зна­комец, — Вы будете добираться, вероятно, минут тридцать. Но только не вздумайте что-либо сказать своей маме, вы ее взвол­нуете и принесете только вред.

— Хорошо, — повторила Леночка. — Я все поняла. Буду у Большого театра через тридцать минут.

Леночка надела в передней пальто и зашла в кухню.

— Кто это звонил? — спросила Мария Сергеевна.

— Один знакомый, — сказала Леночка.

— А куда это ты собралась?

— К нему и собралась, — сказала Леночка. — Мне надо с ним увидеться.

— Что это уж и за знакомый? — удивилась Мария Сергеевна. — Такая скоропалительность!

— Это деловое свидание, — уклончиво отозвалась Леночка, натягивая перчатки.

— А Павлик? — напомнила Мария Сергеевна.

— Что “Павлик”?

— Вы, кажется, уговаривались пойти в кино?

— Это не обязательно… — Леночка слегка улыбнулась. — Подождет… — Она помахала на прощанье рукой. — Не беспокойся, скоро вернусь!..

И покуда Леночка едет в поезде метро от станции “Университет” до станции “Проспект Маркса”, придется сказать несколько слов о Павлике, поскольку он играет в этом рассказе тоже немаловажную роль.

Автор несколько отступил от истины, сказав, что семья Ковригиных состояла всего из двух женщин, — к моменту, с которого начинается наш рассказ, она снова почти что уже состояла из трех человек, и этим третьим был Павел Павлович Успенский, или Павлик, как звали его и сама Леночка, и его будущая теща.

Павлик был несколько наивен, упрям, иногда заносчив и даже грубоват, но тем не менее он сразу же понравился Марии Сергеевне, когда Леночка привела его в дом и представила матери. Наивен и упрям, но не потому, что недалек, а потому, что честен; заносчив и грубоват, но не потому, что самовлюблен, а потому, что убежден в своей правоте… Да, понравился! Ему не хватало, конечно, и жизненного опыта, и осмотрительности — ну а кому хватает их в двадцать семь лет?

У него было открытое лицо с жестковатыми чертами, ясные голубые глаза, смешливые пухлые губы, не утратившие еще какой-то детскости, и пышные, закинутые назад русые волосы.