Наивный человек среднего возраста - Райнов Богомил Николаев Страница 2

Полная мягкая рука шефа тянется к миниатюрному, чуть больше пачки сигарет магнитофончику, стоящему на столе. Палец нажимает на маленькую кнопку, и по комнате разносится приятная, нежная мелодия, напоминающая детскую песенку.

— Вы сами понимаете, что вам придётся представить подробный письменный отчёт, — сухо произносит Хьюберт. — Но всё же я хотел бы услышать от вас и устные объяснения.

Я покорно киваю и чётко и кратко излагаю то, что можно рассказать по поводу случившегося.

— Этот человек был козырной картой в нашей игре, — признаю я в заключение. — И смерть его действительно сильный удар для нас.

— Наша организация вряд ли пострадает от этого удара, — замечает шеф после короткого молчания. — Но боюсь, что ваша карьера рухнет.

От его слов у меня возникает ощущение, что я лежу, придавленный тяжестью упавшей на меня туши чернокожего.

— Практика искупительных жертв мне известна, — примирительно киваю я. — И раз я должен стать искупительной жертвой…

— Ах, так вы, ко всему прочему, считаете себя жертвой! — повышает голос Хьюберт. — В таком случае должен вам заметить, что, по мнению кое-кого, вы не жертва, а палач!

Я поднимаю глаза и изумлённо смотрю на него.

— Что вы на меня уставились? Вам что, не приходило в голову, что на вашу историю можно посмотреть и с другой точки зрения? — раздражённо спрашивает шеф.

— Всё можно рассматривать с разных точек зрения, — соглашаюсь я. — Но я уже немало лет работаю здесь и думаю, что заслужил хотя бы минимальное доверие…

— В чем-то доверие, в чем-то недоверие, если быть точным, — поправляет меня шеф. — Вы, вероятно, помните, что в Чили вы с чем-то не справились, с другим справились отлично. Вообще не советую вам чересчур полагаться на свою репутацию. Она не так уж безупречна, Томас.

Я испытываю непреодолимое желание вскочить, начать оправдываться, напомнить этому расплывшемуся от сидения в кабинете бюрократу о каких-то своих пусть маленьких, но заслугах, ради которых я порой рисковал жизнью. Однако это худшее, что можно сделать в такой момент. Я опускаю глаза и принимаю смиренную позу, насколько проклятая табуретка позволяет сделать это.

— Разве вам не ясно, что первый вопрос, который задаст себе объективный судья, — какую пользу мог иметь Томас от смерти своего агента?

— Это вопрос, касающийся мотивов поведения, — замечаю я наивно. — А вопрос о мотивах можно ставить только тогда, когда человека подозревают в совершении преступления.

— Представьте, что такое подозрение существует.

— Но единственной «пользой», как вы выражаетесь, для меня были бы те сто пятьдесят тысяч долларов. А эту сумму, да к тому же золотом, я ему вручил.

— Но ведь золота не нашли.

— И никогда не найдут. Если мой генерал, предположим, стал жертвой не просто дорожной катастрофы, а нападения, то нападавшие, естественно, прежде чем сбросить его в пропасть, прихватили чемоданчик. Только я в тот момент был в пяти километрах от места происшествия, был, знаете ли, в постели, и, по крайней мере, трое, включая консьержа, могут подтвердить, что я не выходил из дому…

— Видите ли, Томас, — шеф жестом останавливает меня. — Всё это, конечно, должно быть отражено в вашем письменном отчёте, но сразу скажу, что это не настолько веский аргумент, чтобы развеять подозрения. У вас достаточно своих людей в этой стране, чтобы организовать убийство, не замарав кровью своих рук. Что касается золота, то кто подтвердит, что вы действительно передали его генералу?

— Но поймите же, ведь это было золото, а не банкноты! Пять тысяч монет, весом в сорок килограммов… Его не спрячешь в чемодане среди носовых платков, и я всего час назад проходил таможенный досмотр, чему, конечно же, обязан вам, потому что раньше никто никогда не перетряхивал мои грязные рубашки… — Я умолкаю, чтобы перевести дух, и продолжаю: — Не думайте, что я обижаюсь. Я даже вам благодарен, теперь точно установлено, что я не провозил в ручном багаже золота, а ни один здравомыслящий человек не допустит мысли, что я могу оставить золото в этой жуткой стране, где и за свою жизнь-то не можешь поручиться, не то что за золото…

— Звучит уже убедительнее, — признаёт Хьюберт. — Только ведь на сегодня это ваша собственная версия. Чем вы докажете, что действительно купили пять тысяч золотых монет, чтобы удовлетворить прихоть генерала?

— Самым простым доказательством: распиской продавца.

— А у вас есть расписка? — Лицо шефа слегка проясняется.

Я подаю ему документ. Хьюберт бросает на него беглый взгляд, и в его маленьких серых глазках снова мелькает подозрение.

— Но ведь она даже не на бланке торговой фирмы. Подпись неразборчива, печать размазана. И вы полагаете, что этот клочок бумаги может сыграть роль вещественного доказательства?

— Должен признаться, что когда я покупал золото, то мне не приходило в голову, что понадобится собирать вещественные доказательства. Просто я вёл переговоры с одной тёмной личностью, которая занимается грязными сделками и курсирует в Танжер и обратно, и моей главной заботой было, чтобы он не заломил цену вдвое выше реальной.

— Вы, наверно, добавите, что у этой тёмной личности нет постоянного места жительства и его невозможно отыскать и допросить?!

— Ну, почему же? У него есть постоянное место, где он скрывается, и думаю, что с ним можно установить контакт.

— «Вы думаете», но не уверены… — недовольно бормочет Хьюберт.

Я беспомощно пожимаю плечами и возвожу глаза кверху, как бы намекая, что в этом мире только Всевышний может быть в чём-либо уверен.

— Вам ведь известно, элементарная предусмотрительность требует, чтобы получение такой суммы было зафиксировано хотя бы на магнитофоне… — бросает шеф, не обращая внимания на мою смиренную позу.

Эта фраза именно брошена, словно речь идёт о детали, не имеющей особого значения.

— Запись я, конечно, сделал.

— С этого вам следовало бы начать, — рычит Хьюберт, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, что суровое выражение его лица снова готово смягчиться. — Лента у вас?

— Я отдал её на хранение нашему человеку в стране.

— Магнитофонная запись — это, конечно, только запись… — замечает шеф, явно опасаясь, как бы я чересчур не возгордился. — Но всё же косвенное доказательство лучше, чем никакого… Особенно если там есть некоторые существенные детали.

— Мало сказать, что сам тот разговор был достаточно красноречив. Но зафиксирован даже звон монет…

— Ладно, оставим пока золото в покое…

Хьюберт встаёт и делает несколько шагов к окну, чтобы немного поразмяться. Я не меньше его нуждаюсь в подобной гимнастике, однако продолжаю сидеть со смиренным видом на проклятой табуретке, которая сейчас мне ненавистней электрического стула. И не только сижу с покорным видом, но даже испытываю что-то вроде облегчения, поскольку, как я и предполагал, подозрения были связаны прежде всего с золотом.

В сущности, хотя пресловутый чёрный генерал и навалился на меня всей своей огромной тушей, смерть его принесла мне и немалое облегчение. Потому что в силу свойственного человеку желания преувеличивать свои заслуги, я в своих донесениях слишком подчёркивал роль моего генерала и представлял его участие в готовящемся перевороте как надёжную гарантию успеха. Однако в той сложной запутанной обстановке, при том хаосе в армии успех переворота — с генералом или без него — в этой дикой африканской республике был более чем сомнителен. Но моей задачей было — организовать переворот, и не мог же я посылать донесения, где сознавался бы, что не способен сделать это. А теперь вот генерал мёртв, и получалось, что переворота не произошло или же он отложен не по моей вине, а из-за его неожиданной и нелепой гибели. При условии, конечно, если будет принята версия, что я не имею никакого отношения к этой смерти.

Хьюберт смотрит в окно, словно оценивая, какие изменения произошли в дымном небе города за время нашего долгого разговора. Потом поворачивается спиной к серенькому мартовскому пейзажу и спрашивает: