Дональд Гамильтон - Группа ликвидации Страница 23

Потом я занялся чистыми пленками: вытащил пятифутовые целлулоидные ленты из кассет и повертел их на свету — теперь при проявлении они окажутся совершенно черными. И никто никогда не узнает, были на них отсняты кадры или нет. Нет ничего более необратимого и вечного, чем засвеченная пленка — за исключением смерти.

Я скрутил пленки и затолкал их обратно в кассеты, потом взял незаряженный аппарат и одну за другой стал вставлять в него кассеты с засвеченными пленками, немного прокручивая их вперед и снова откручивая назад. После этой процедуры перфорация по краям пленки стала такой, какой она и бывает у использованных пленок. Я действовал чересчур хитроумно, но какой же смысл халтурить, если хочешь отколоть подобную шутку. Я пометил каждую из засвеченных пленок теми же цифровыми символами, которые соответствовали моим пометкам в рабочем дневнике. Наконец я выстроил кассеты в ровный ряд на комоде, где они смотрелись точно так же, как те восемь кассет, что я спрятал в ящик.

Вероятно, я просто зря терял время. Однако у меня был приличный запас пленки, и даже если я и ошибся в своих подозрениях, ущерб был невелик. В любом случае, пришло время предпринять еще кое-какие предосторожности. Я не забыл, что противник уже однажды подверг меня испытанию, а может, и дважды — если маленький мистер Карлссон был не совсем тот, за кого себя выдавал. Они увидели, что я глуп и безобиден, и решили оставить меня в живых, а вот Сару Лундгрен убили. Разница между нами состояла, как можно предположить, в том, что у них не было для нее дальнейшего применения, а вот я им был еще для чего-то нужен.

Но я все еще не мог сказать с уверенностью, что бы это могло быть. Однако, если вчерашний день стал надежным знаком, то я должен был сделать массу снимков в этой северной стране, причем под пристальным наблюдением молодой дивы, чьи мотивы, даже если отнестись к ней с предельной доброжелательностью, оставались для меня не вполне ясными. Мне также представлялось совершенно необходимым убрать свои пленки прочь от посторонних глаз до тех пор, пока я не удостоверюсь, что наши фотосъемки под открытым небом совершенно безобидны.

Не то чтобы это каким-то образом влияло на мое основное задание — Маку было ровным счетом наплевать на мои пленки, — но, испытывая законную гордость за свое мастерство фотографа, я не собирался употреблять его на цели, мною совсем не одобряемые.

Покончив с этими приготовлениями, я отправился к номеру Лу и постучал в дверь.

— Я спускаюсь вниз. Увидимся в ресторане!

— Хорошо, милый!

Ее нежность заставила меня почувствовать себя расчетливо-подозрительным негодяем, но в этой работе всегда приходится помнить: что бы ни происходило в постели — и сколь бы приятным это ни было, — это не должно иметь влияния на все иные события. В постели любая женщина может казаться нежной кошечкой, и, тем не менее, одетая она опасна, точно гремучая змея. Кладбища переполнены мужчинами, забывшими об этой истине.

Я пересек небольшой вестибюль. Какая-то девушка разговаривала с клерком у стойки. В то утро мой интерес к заблудшим девушкам был почти на нуле, по причинам как эмоционального, так и физиологического характера, а эта к тому же была в штанах — ярких клетчатых брюках, так что, торопясь в ресторан, я не удосужился внимательно изучить ее вид сзади.

Каково же было мое удивление, когда я услышал ее голос.

— Доброе утро, кузен Матиас! Я развернулся на ходу и увидел Элин фон Хоффман. Эта девчоночка могла учудить с собой какое угодно безобразие и все равно оставаться красивой. Даже в вызывающих штанах и тяжелом лыжном свитере, без всякой косметики, за исключением дурацкой губной помады, которой были перепачканы ее губы накануне вечером, она по-прежнему могла бы заставить вас оплакать свою попусту растраченную жизнь. Она протянула мне ключик, держа его за брелок на цепочке.

— Я пригнала вашу машину, — сказала она. — Эти старенькие «вольво» не так уж хороши, да?

— Фурычит — и ладно, — ответил я. — А что еще можно ждать за тридцать крон в сутки — «мерседес-300»?

— О, вы разбираетесь в спортивных автомобилях! В Стокгольме у меня «ягуар» — английский. Он такой красивый, и на нем так здорово ездить! Еще у меня есть маленькая «ламбретта» — такой восторг! Знаете — это мотороллер.

— Да, — сказал я. — Знаю. Она засмеялась.

— Я все еще пытаюсь вас просвещать. Ну ладно, мне пора.

— Я отвезу вас.

— Нет, не надо. Я специально приехала, чтобы вернуться назад пешком. Я люблю ходить — а сегодня такой чудесный день.

— На мой взгляд, день сегодня серый и ветреный.

— Да. Я очень люблю такую погоду. Так, значит, она из тех девчушек, которые обожают гулять в дождь и в холодрыгу. Что ж, когда-нибудь она повзрослеет — у нее для этого полно времени.

— Ну, это дело вкуса, — сказал я. — Как и пешие прогулки.

— Вы же сказали, что любите охоту. Если вы охотник, то должны любить ходить пешком.

— Я в состоянии и пройтись, если под рукой не окажется лошади или джипа. Иногда, если есть шанс подстрелить что-нибудь редкое, могу протопать несколько миль. Но не ради прогулки.

Она снова рассмеялась.

— Ох уж эти американцы! Все у вас должно иметь свою выгоду. Даже прогулка… Доброе утро, миссис Тейлор!

Лу спустилась в вестибюль в своей рабочей униформе: юбка, свитер и пальто-шинель. Рядом с этой молоденькой шведкой в спортивном костюме она казалась на удивление мелкой, даже хрупкой, хотя мне уже представилась возможность удостовериться, что ее не так-то легко сломать. Эта мысль почему-то меня на какое-то мгновение смутила. Я увидел, как девчоночка переводит глаза с Лу на меня. Она была молоденькая, но не слишком. Кое-что она заметила и все сразу поняла. Думаю, этого никому не удается скрыть, за исключением лишь самых отпетых грешников, коими мы, слава Богу, не были. Когда Элин заговорила, в ее голосе послышались хорошо различимые жесткие нотки.

— Я как раз собралась уходить, миссис Тейлор. До свидания, герр Хелм. Ваша машина стоит на стоянке на противоположной стороне улицы.

Она торопливо вышла из отеля и окунулась в серый осенний день. Мы смотрели ей вслед. Как только она оказалась на улице, ветер растрепал ей волосы. Она смахнула упавшую на лицо прядь, ловким движением ладони закинула ее назад и быстро удалилась, идя уверенным шагом опытного ходока, каких сегодня не часто увидишь в Америке. С этой точки зрения Америка никогда не была желанной страной для пешеходов или бегунов, по крайней мере, с тех пор, как фронтир[6] отодвинулся за Великие равнины. Просто у нас было в избытке пространства для освоения, и старожилы предпочитали передвигаться верхом. Впрочем, сохранилось немало увлекательных описаний пеших путешествий, но вчитайтесь в них повнимательнее — и вы обязательно обнаружите, что все эти паломничества начинались только после того, как у путешественника убивали или угоняли лошадь. А пешие прогулки ради собственного удовольствия — это сугубо европейская привычка.

— Кто такая эта девочка-переросток? — спросила меня Лу по пути в ресторан. — Вчера я так и не разобрала толком ее имя.

— Да Ты сама еще дитя! — ответил я. — В глазах мужчины преклонного возраста девушка двадцати двух лет выглядит не намного моложе, чем двадцатишестилетняя.

— Тебе лучше знать, дедуля, — улыбнулась она. — Не зря же ты вчера так пристально разглядывал ее за ужином.

Я усадил ее за столик у окна.

— У меня был к ней сугубо эстетический интерес, — заявил я твердо. — Я любовался ею как фотографией! Ты должна признать: она настолько красива, что даже глазам больно!

— Красива?! — Лу была шокирована. — Эта деревенщина… — она осеклась. — Так, я понимаю, что ты хочешь сказать. Хотя сама не испытываю тяги к женщинам типа «дитя природы», — она скорчила гримаску. — Все говорят, что Швеция аморальная страна. Интересно, как же им удается взрослеть, имея такую непорочную внешность? Я сама никогда так не выглядела и могу тебе сказать, что была практически сама невинность вплоть до дня свадьбы!

— Как это — практически? Она улыбнулась.

— Не цепляйся к словам. Если хочешь знать, мы с Хэлом немножечко опередили события. Как он тогда выразился — не будешь же покупать автомобиль, не имея возможности хотя бы разок на нем прокатиться, прежде чем выложить деньги.

— Милый, дипломатичный Хэл, — промурлыкал я.

— А я и не возражала. Я… я многому научилась у Хэла. Он был довольно-таки тяжелый человек — временами и не старался постоянно быть со мной ласковым и добрым, но мы оба знали, что я ему нужна. Он был странный человек. Очень талантливый, увлекающийся, с немного хаотичными интересами: за все хватался и быстро охладевал… Иногда я даже думала: и чего это… Знаешь, я иногда сомневалась, что для него что-то значу. Мне казалось: я просто для него удобна. Но мужчине можно многое простить, Мэтт, когда в последнее мгновение своей жизни, под автоматным огнем, он старается прикрыть тебя своим телом. Не забудь: он спас мне жизнь.