Егор Иванов - Негромкий выстрел Страница 26

Экипажи тронулись и последовали в сторону Большого дворца, любимого местопребывания Екатерины II. Неподалеку от этого великолепного ансамбля, построенного Растрелли, в парке за маленькими искусственными озерами, полускрытая летом деревьями, а осенью и зимой окруженная черными голыми стволами, возвышается постройка несколько более скромная — Александровский дворец. Именно сюда заперлась от революции чета Романовых. Император и императрица размещались в одном из дворцовых флигелей внизу, а их дети — четыре великие княжны и цесаревич Алексей — на втором этаже над ними.

В средней части дворцового корпуса блистали парадные залы. Флигель, симметричный царскому, был отведен для квартирования некоторых придворных чинов.

Экипажи миновали Большой дворец и, спустившись с возвышенности, проследовали через стройную колоннаду к парадному подъезду Александровского дворца. Гардеробная и передние залы, уже заполненные царедворцами, с прибытием новых гостей переполнились до краев. Несколько минут спустя они выплеснули всю эту массу, позвякивающую орденами и сверкающую золотом шитья на парадных мундирах, в большую Александровскую залу.

Сергей Александрович Танеев, сын статс-секретаря и брат печально знаменитой фрейлины царицы Анны Вырубовой, церемониймейстер высочайшего двора, уже руководил расстановкой по чинам приглашенных на Большой прием гостей. Полковник Соколов оказался где-то в самом конце блестящей шеренги усов, бакенбард и холеных бород генералов и действительных статских советников. Монкевиц был поставлен где-то в середине ее.

Устраивание шеренги закончилось вовремя, Танеев бесшумно скользнул по паркету к дверям, ведущим во внутренние покои дворца, и тут грянул хор трубачей. Массивные, украшенные золотой резьбой двустворчатые двери распахнулись. С небольшой свитой в зал вошел невысокого роста курносый полковник в красном чекмене гвардейских казаков — Николай II, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский и прочая, и прочая, и прочая…

С обычным для него безразличным ко всему видом, теребя в руке белую лайковую перчатку, Николай Александрович начал обход парадного строя.

Для представления этому полковнику по случаю получения новых чинов, должностей и орденов здесь были собраны столпы режима. Теперь все они вытянулись в струнку перед обожаемым монархом, пожирали его глазами и старались запомнить каждое слово, каждое движение, чтобы потом в кругу родных, знакомых и сослуживцев со вкусом рассказывать в деталях и лицах о выходе государя.

Предмет их верноподданной страсти медленно продвигался вдоль шеренги, сопровождаемый свитой. В бледном и испитом лице венценосца, обрамленном аккуратно подстриженной рыжей бородкой, не было ничего замечательного или выразительного, кроме глаз, которые он унаследовал от своей матери — датской принцессы Дагмары, получившей при крещении в православие имя Марии Федоровны. Выразительный взгляд императора был чуть ли не главным орудием его обаяния, направленным на тех, кто истерично хотел ему подчиняться и служить. Но в чертах лица и манере вести разговор наблюдательный и объективный человек мог заметить некоторую сухость и даже жесткость его истинного отношения к людям.

Кроме выразительных глаз, Николай Романов унаследовал от матери и некоторые черты ее душевного склада — наклонность к хитрости и обману при помощи внешней любезности и приветливости, коварство и притаившуюся в душевных глубинах холодную жестокость, полное равнодушие к чужому страданию…

Полковник гвардейских казаков медленно шел вдоль строя. В его поступи и поведении не было ничего торжественного или высокого. Даже свита, как нарочно, была составлена из людей мелкорослых, среди которых одиноко возвышалась долговязая фигура любимого дяди царя, великого князя Николая Николаевича.

Соколов даже несколько обрадовался, увидев великого князя, ибо именно он в качестве Генерального инспектора кавалерии и Высочайшего покровителя общества любителей конного спорта вручал ему «Гран-при» за победу на конкур-иппике полгода назад. В нервозной и новой для себя обстановке дворцового приема Соколов вспомнил армейское прозвище Николая Николаевича — Лукавый. Великий князь, командуя войсками, бывал настолько грубым и неудержимым матерщинником, что кавалерийские офицеры, подчиненные ему, как Генеральному инспектору, именно этим синонимом упоминали его в разговорах, имея в виду привычные слова весьма распространенной молитвы — «избави нас от Лукавого…».

Поверх голов царской свиты далеко выделялось неестественным румянцем лицо Лукавого. Очевидно, он уже с утра успел приложиться к стакану с шампанским. Среди выдающихся алкоголиков своего времени дядя царя занимал достойное место. Командир лейб-гвардии гусарского полка, где проходил свой кавалерийский стаж Николай Александрович, будучи наследником русского престола, охотник по влечению, ерник и неисправимый пьяница, Николай Николаевич в молодости проявлял не меньше постоянства в своей привязанности к одной царскосельской купчихе. Он даже просил у своего царствовавшего брата, Александра III, позволения повенчаться с ней. В ответ царь, имевший, как и все Романовы, наклонность острить, сказал: «Со многими дворами я в родстве, но с Гостиным еще не был и не буду!»

У купчихи действительно был мучной лабаз в Царскосельском гостином дворе. Лихого гусара отказ государя не очень огорчил, и он продолжал прежнюю жизнь, деля ее между своей купчихой, вином и полком. Лишь много лет спустя он женился на одной из двух великих княжон-черногорок, обретавшихся из-за бедности их отца, государя Черногории, при петербургском дворе, — Анастасии Николаевне, отличавшейся неуемной страстью к деньгам и крайней истеричностью. Теперь, накануне большой европейской войны, великий князь командовал всей русской кавалерией, а некоторые горячие головы при дворе называли его шепотом даже кандидатом в главнокомандующие.

…Царь и свита постепенно приближались. Соколов вдруг с удивлением обнаружил, что он совершенно не испытывает священного трепета, который полагалось бы иметь в душе, когда находишься столь близко к особе государя. Как ни странно, но царь, за которого по уставу следовало бы Соколову при первой возможности умирать, казался совершенно чужим и далеким человеком.

Полковник гвардейских казаков медленно шел вдоль строя, теребил перчатку и иногда щурился, словно бы от боли. Соколову пришли на память сразу же разговоры, ходившие в киевской среде о том, что в бытность государя наследником произошел опасный для здоровья Николая Александровича инцидент, когда он совершал познавательное путешествие вокруг света. Главным распорядителем тогда Александр III назначил старого и полуслепого князя Барятинского, отличавшегося крайней ограниченностью даже в невзыскательном гатчинском окружении царя. Путешественники следовали на броненосце «Память Азова», пересекали моря и океаны, а иногда по суше на слонах, верблюдах и другим экзотическим транспортом въезжали в глубь чужих государств. Под руководством такого наставника перед равнодушным взором наследника и великих княжичей, сопровождавших его, сменялись красоты невиданной природы, ярких городов и стран, островов и ландшафтов. Для Николая Романова путешествие проходило как бы во сне, за исключением того, что это было не столько сонное, сколько пьяное царство. Вино лилось рекой, под его влиянием путешественники совершали бестактности, от которых и трезвый не застрахован в незнакомой среде.

В Империи восходящего солнца высокородные гости вследствие своего самодовольного невежества с самого начала раздражали японскую толпу посещением храмов, где шумели и громко переговаривались в присутствии изображений Будды и других местных богов. За фанатиком, взявшим на себя миссию отомстить за истуканов, дело не стало. Николай едва не погиб от основательного удара, который нанес самурайским мечом по его легкомысленной голове японец полицейский Ва-цу. Второй удар отразил товарищ по путешествию, греческий королевич Георгий. Ва-цу успели схватить, и вся компания поспешила на «Память Азова» — залечивать первую рану, нанесенную России Японией. Об этом много писали в те дни газеты, а еще больше говорили во всех слоях общества.

Рана оказалась серьезнее, чем думали в первый момент. Хотя, по-видимому, сотрясения мозга и не последовало, в черепной кости, поврежденной ударом, как считали лейб-медики, могло начаться разрастание костного вещества. Процесс, видимо, не остановился, и много лет спустя Николай стал испытывать в левой половине головы давление, которое вполне могло отражаться на функциях мозга. Этот болевой эффект продолжался годами и повлек за собой, вероятно, вполне определенные изменения интеллекта самодержца. Природная ограниченность и упрямство еще усугубились этим травматическим нарушением…