Джон ле Карре - Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье (сборник) Страница 30

Для Лимаса именно этот вопрос представлял наибольшую сложность.

– Что вы имеете в виду, говоря о философии? – задал он встречный вопрос. – Мы не марксисты или кто-то еще. Обыкновенные люди.

– Но ведь вы христиане, не так ли?

– Не думаю, что среди нас много подлинных христиан. По крайней мере я мало с кем из них знаком.

– В чем же они тогда черпают мотивацию? – упорствовал Фидлер. – У них не может не быть хоть какой-то философии.

– Почему же? Они, вероятно, даже не задумываются над этим, и им по большому счету все равно, – отвечал Лимас, сам отчасти понимая слабость своих аргументов.

– Тогда расскажите мне о вашей личной философии.

– О, ради бога! – простонал Лимас, и какое-то время они шли молча. Но от Фидлера не так просто было отделаться.

– Если они сами не знают, чего хотят, откуда у них может взяться уверенность в правоте своего дела?

– А кто вам сказал, что они в ней уверены? – раздраженно переспросил Лимас.

– Но в чем тогда оправдание их действий? В чем? Для нас это просто, как я вам говорил вчера вечером. Абтайлунг и прочие подобные организации рассматриваются как оружие в руках партии. Их сотрудники идут в авангарде борьбы за мир и прогресс. Для партии они – то же самое, что партия для социализма. Они составляют авангард. Об этом говорил Сталин, – он суховато улыбнулся, – хотя сейчас больше не принято цитировать Сталина. Но он еще как-то сказал примерно следующее: «Миллион убитых – это статистика, но единственный человек, погибший под колесами автомобиля, – это трагедия национального масштаба». Он шутил, понимаете. Так он высмеивал мелкобуржуазную сентиментальность народных масс на Западе. Конечно, он был великим циником. Но в его словах все равно заключена истина: партия, которая хочет защитить себя от контрреволюции, не может избежать эксплуатации – или даже уничтожения, Лимас, – некоторого числа индивидуумов. Это единственная возможность, и мы никогда не притворялись, что можем придерживаться принципа стопроцентной справедливости при построении общества, основанного на разумных началах. Еще в вашей христианской Библии приведены слова некоего римлянина о том, что смерть одного человека можно считать оправданной, если он умирает ради спасения многих, так ведь?

– Наверное, – вяло отозвался Лимас.

– Так каков же ваш образ мыслей? В чем ваша философия?

– Я просто считаю вас всех мерзавцами, – грубо сказал Лимас.

Но Фидлер удовлетворенно кивнул.

– Вот это уже точка зрения, которую я могу понять. Она примитивна, негативна и крайне глупа, но это мнение, имеющее право на существование. А что же остальные сотрудники Цирка?

– Я не могу отвечать за них. Откуда мне знать, что думают они?

– Вы никогда не обсуждали философских вопросов?

– Нет. Мы же не немцы. – После некоторого колебания Лимас добавил: – Могу предположить, что их объединяет общая неприязнь к коммунизму.

– И это, по их мнению, может оправдывать, например, убийство человека? Оправдывает взрыв бомбы в переполненном ресторане? Оправдывает гибель ваших агентов и все прочее?

Лимас пожал плечами:

– Да, вероятно, оправдывает.

– Видите, вы сомневаетесь, а для нас это действительно оправданно, – подхватил Фидлер. – Я готов лично подложить бомбу в ресторан, если этот акт поможет нашему продвижению вперед к цели. После я подведу итог: столько-то погибших женщин, столько-то детей, но при этом мы на столько-то продвинулись вперед. А в вашем обществе – обществе христиан – свести подобный баланс невозможно. Что означает невозможность оправдания таких действий.

– Почему же? Они ведь должны защищаться от вас, верно?

– Но при этом они верят в священную природу человеческой жизни. Верят, что у каждого есть душа, которую можно спасти. Они верят в жертвенность.

– Я ничего не знаю. И мне наплевать, – заявил Лимас. – Как и вашему Сталину было на все наплевать, скажете – нет?

Фидлер усмехнулся.

– Вот за что я люблю англичан, – пробормотал он, разговаривая словно сам с собой. – И мой отец тоже их любил. Ему очень нравились англичане.

– Это, безусловно, должно наполнить мою душу радостью и самыми теплыми чувствами, – съязвил Лимас и надолго погрузился в молчание.

Они остановились, чтобы Лимас смог прикурить сигарету, которую ему дал Фидлер. Теперь они поднимались вверх по довольно-таки крутому склону. Лимасу нравилось двигаться, и он шел широкими шагами, слегка нагнувшись. Фидлер семенил за ним, маленький и легкий, как терьер вслед за хозяином. Они шли час или даже дольше, когда стена леса перед ними вдруг расступилась и открылось небо. Они достигли вершины одного из холмов и теперь созерцали оставшуюся позади густую чащу соснового бора с отдельными сероватыми вкраплениями рощиц бука. Глядя через долину, Лимас видел охотничью хижину, притулившуюся под гребнем противоположного холма и приземисто черневшую на фоне деревьев. Посреди поляны, на которую они вышли, стояла грубо срубленная скамья рядом с поленницей дров и отсыревшими углями старого костра.

– Присядем на минутку, – сказал Фидлер, – а потом нам пора будет возвращаться. – Он сделал паузу. – Скажите, эти деньги, крупные суммы в зарубежных банках… для чего, по-вашему, они предназначались?

– Что значит, для чего? Я же сказал вам – они были платой для агента.

– Агента за «железным занавесом»?

– Да, я с самого начала так думал, – ответил Лимас со скучающим видом.

– Почему вы так думали?

– Во-первых, сами по себе суммы были необычайно крупными. Во-вторых, их выплату сделали жутко сложной операцией и окружили плотной завесой секретности. И конечно, потому что Шеф проявлял к этому особый личный интерес.

– У вас есть соображения, как агент распоряжался такими огромными деньгами?

– Послушайте, я не впервые вынужден повторить: мне ничего не известно. Я не знаю даже, снимал ли он их со счетов вообще. Меня ни во что не посвящали. Мне была уготована роль мальчика-посыльного.

– Как вы поступали с чековыми книжками, полученными за рубежом?

– Сдавал их вместе с моими поддельными паспортами немедленно по возвращении в Лондон.

– Из банков в Копенгагене или в Хельсинки когда-либо приходили письма на ваше имя в Лондон? Я, конечно же, имею в виду – на ваши псевдонимы?

– Не знаю. Могу лишь предположить, что любая такая корреспонденция сразу же ложилась на стол к Шефу.

– Чтобы открывать счета, вы должны были использовать поддельные подписи. У Шефа имелись их образцы?

– А то как же! Я много практиковался в росписях, и в Лондоне остались копии.

– То есть больше чем одна?

– Да. По нескольку страниц с каждой.

– Теперь ясно. После того как вы открыли счета, с банками вполне могли поддерживать переписку. Причем даже без вашего ведома. Вашу подпись легко было скопировать, а письмо отправить так, что вы и не подозревали об этом.

– Да, верно. Вполне возможно, что так все и происходило. Я ведь, кроме того, подмахнул целую кипу чистых листов бумаги. Так что у меня были основания подозревать, что кто-то другой может поддерживать с банками связь по почте.

– Но знать наверняка вы не могли?

Лимас покачал головой.

– Вы все ставите с ног на голову, – сказал он, – и делаете из мухи слона. Моя жизнь проходила среди моря различных бумажных дел. И это была лишь незначительная часть моей повседневной работы, не что-то из ряда вон выходящее, о чем я непрестанно размышлял. С какой стати? Повышенная секретность? Так я проработал в разведке многие годы, зная лишь малую часть, в то время как вся картина в целом оставалась прерогативой кого-то еще. Кроме того, бумаги наводят на меня смертную скуку. Не бывало такого, чтобы я не спал ночей из-за какого-то документа. Само собой, мне пришлась по душе возможность съездить за границу. Повышенные командировочные карман не тянут, знаете ли. Но я не просиживал целыми днями за столом, размышляя об операции «Роллинг стоун». И помимо всего прочего, – добавил он, чуть смутившись, – как раз в этот момент я стал перебирать со спиртным.

– Да, вы не раз упоминали об этом, и у меня нет причин вам не верить, – прокомментировал его монолог Фидлер.

– А мне глубоко плевать, верите вы мне или нет, – отозвался Лимас, снова озлобляясь.

Фидлер лишь улыбнулся.

– Вы меня радуете. В этом заключено ваше огромное достоинство, – сказал он. – И состоит оно в полнейшем равнодушии ко всему. Нет, вы можете иной раз погорячиться, показать свой гонор, но в целом это ничего не значит. Так, легкий дефект на магнитофонной ленте. В целом вы равнодушны и потому объективны. Мне пришло в голову, – продолжил он почти без паузы, – что вы все еще способны помочь нам выяснить, снимались ли деньги с тех счетов. Вам ведь ничто не мешает списаться с каждым из банков и запросить текущий баланс. Мы можем сделать вид, что вы обосновались в Швейцарии, использовать один из наших явочных адресов. У вас есть какие-либо возражения?