Алистер Маклин - Цирк Страница 31

Для своей следующей прогулки над ареной Бруно выбрал другой велосипед, сиденье которого было поднято больше чем на метр, педали располагались под сиденьем, а цепь — вертикально. И снова Бруно несколько раз пересек арену, проделывая акробатические трюки, на этот раз более осмотрительно.

В свой третий проезд Бруно заставил публику изрядно поволноваться, так как на этот раз сиденье велосипеда было поднято вверх на два с половиной метра, а вертикальная цепь была соответствующей длины. Беспокойство публики достигло стадии мрачных предчувствий, когда, добравшись до нижней точки провисания каната, артист и велосипед (если это странное приспособление еще можно было назвать велосипедом) начали раскачиваться самым опасным образом и Бруно сосредоточился на том, чтобы удерживать равновесие, умудряясь при этом выполнять простейшие акробатические трюки. Он благополучно проехал по канату туда и обратно и не остановился, пока не почувствовал значительные изменения в количестве адреналина, дыхании и частоте пульса у большей части аудитории.

Для своей четвертой, и последней, поездки Бруно избрал велосипед, сиденье и цепь которого были подняты на высоту четырех метров. При этом голова артиста находилась примерно в пяти метрах над канатом и в одиннадцати метрах над землей.

Сергиус посмотрел на Ринфилда, который, не отрывая взгляда от арены, в волнении тер губы ладонью.

— Этот ваш Бруно, он, случайно, не в сговоре с аптекарями, которые продают успокоительные средства, или с врачами-кардиологами?

— Я и сам это впервые вижу, полковник! До сих пор ни один артист ничего подобного не делал.

Бруно начал раскачиваться, едва съехав с платформы, однако поразительное чувство равновесия и великолепная реакция помогали артисту удерживать раскачивание в разумных пределах. На этот раз он даже не предпринимал попыток выполнять какие-либо трюки. Его глаза, мышцы и нервы были сконцентрированы на одной-единственной вещи — сохранении равновесия.

Ровно на полпути Бруно перестал крутить педали. Даже самые неискушенные зрители знали, что этого делать нельзя, что это равносильно самоубийству: в такой ситуации, когда фактор баланса достигает критического значения, только движение назад или вперед может помочь сохранить равновесие.

— Никогда больше, — пробормотал Ринфилд тихим, напряженным голосом. — Посмотрите на них! Вы только посмотрите на них!

Сергиус посмотрел на зрителей. Ему достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что имел в виду директор. Поскольку публика до некоторой степени разделяет ощущения артиста, опасные моменты бывают допустимы и даже желанны, но если опасность становится нестерпимой — особенно когда рискованный момент затягивается, как в данном случае, — удовольствие превращается в страх, в разъедающую тревогу. Сцепленные руки, стиснутые зубы, отведенные взгляды, волны сочувствия, омывающие зал, — все это вряд ли годится для привлечения публики в цирк…

Десять невыносимо долгих секунд длилось невероятное напряжение. Колеса велосипеда продвигались взад-вперед не более чем на три сантиметра, в то время как сам велосипед раскачивался все сильнее. Наконец Бруно с силой нажал на педали.

И тут цепь порвалась.

В дальнейшем все описывали этот момент по-разному. Велосипед сразу же повело вправо, потому что именно на правую педаль давил Бруно. Его самого швырнуло вперед, и не было никакого руля, чтобы воспрепятствовать этому движению. Пытаясь задержать падение, Бруно вытянул руки вперед и неловко, боком, ударился о канат. Удар пришелся на внутреннюю часть бедра и горло, отчего голова неестественно откинулась назад. Тело соскользнуло с каната. Несколько мгновений правой рукой и подбородком артист еще держался за канат, потом голова соскользнула, рука разжалась, и он упал на арену, коснувшись ногами опилок и тут же согнувшись пополам, как сломанная кукла.

Нойбауэр, который к этому моменту посадил десять нубийских львов на расставленные полукругом тумбы, среагировал мгновенно. Бруно и его велосипед упали в центре арены, где львов не было, но львы — нервные и очень возбудимые существа и плохо реагируют на неожиданные помехи, — а случившееся было поистине неожиданным. Трое львов в центре полукруга уже поднялись на все четыре лапы, но Нойбауэр швырнул им в морды несколько пригоршней песка. Звери не сели, но остались на месте, потому что временно были ослеплены. Двое из них принялись тереть глаза могучими лапами. В этот момент открылась дверца клетки, туда вошли помощник дрессировщика и клоун, неторопливо подняли Бруно, вынесли его из клетки и закрыли дверцу.

Возле пострадавшего немедленно оказался доктор Харпер. Он быстро осмотрел Бруно, выпрямился и подал знак рукой. Но это было излишне — Кан Дан с носилками уже стоял рядом.

Три минуты спустя с центральной арены было сделано объявление о том, что у знаменитого «Слепого орла» всего лишь сотрясение мозга и в случае благополучного исхода он, возможно, примет участие в завтрашнем представлении. Толпа зрителей, непредсказуемая, как и всякая толпа, разом вскочила на ноги и аплодировала целую минуту: сотрясение мозга пройдет, главное, что артист жив. Представление продолжалось.

В пункте первой помощи атмосфера была гораздо менее радостной. Точнее сказать, она была похоронной. Здесь находились Харпер, Ринфилд, два его заместителя, Сергиус и господин лет семидесяти с роскошной седой гривой и седыми усами. Этот господин и Харпер стояли в стороне от других, рядом с Бруно, все еще лежавшим на носилках, поставленных на стол.

— Доктор Хачид, — начал Харпер, — если вы считаете нужным провести осмотр лично…

Доктор Хачид грустно улыбнулся:

— Не думаю, что это необходимо. — Он посмотрел на одного из заместителей директора, человека по фамилии Армстронг. — Вам приходилось видеть смерть?

Армстронг кивнул.

— Дотроньтесь до его лба.

Армстронг, помедлив, подошел ближе, положил руку на лоб Бруно и тут же ее отдернул.

— Да он холодный! — Его пробрала дрожь. — Уже совсем холодный.

Доктор Хачид натянул простыню на голову Бруно, отступил назад и задернул занавеску, скрывшую из виду носилки.

— Как говорится у вас в Америке, врач всегда врач, и я не хотел бы обидеть коллегу, но по законам нашей страны…

— По законам любой страны, — подхватил Харпер, — заключение о смерти не может подписывать иностранец.

С авторучкой в руке Хачид склонился над бланком.

— Повреждение позвоночника. Второй и третий позвонки, вы сказали? Разрыв спинного мозга. — Он выпрямился. — Если хотите, я договорюсь…

— Я уже вызвал машину «скорой помощи». Больничный морг…

— В этом нет необходимости, — вмешался Сергиус. — Похоронное бюро в ста метрах отсюда.

— Вот как? Это упрощает дело. Но в ночное время…

— Доктор Харпер!

— Прошу прощения, полковник. Мистер Ринфилд, можно ли привлечь кого-нибудь из ваших? Надежного человека, который не станет болтать?

— Возьмите Джонни, ночного сторожа.

— Надо, чтобы он съездил к поезду. Под моей койкой стоит небольшой черный ящичек. Пусть привезет его сюда.

Заднее помещение похоронного бюро было залито ярким светом неоновых ламп, который подчеркивал стерильную чистоту обстановки, выложенных кафелем стен, мраморного пола и раковин из нержавеющей стали. Вдоль одной из стен выстроился ряд вертикально стоящих гробов. В центре комнаты, на мраморных столах со стальными ножками, стояли еще три фоба. Два из них были пусты. Доктор Харпер закрывал тканью третий. Рядом с ним переминался с ноги на ногу дородный мужчина в начищенных до блеска башмаках и с блестящей лысиной — владелец бюро, оскорбленный до глубины своих профессиональных чувств:

— Но так нельзя! То есть нельзя же прямо в гроб! Сначала нужно сделать…

— Не беспокойтесь, все будет сделано. Я только что послал за своими инструментами.

— Но его нужно вынуть оттуда!

— Этот человек был моим другом. Я все сделаю сам.

— Но саван…

— Вероятно, вы не знаете, что цирковых артистов всегда хоронят в их цирковых костюмах.

— Но это неправильно! Существует же этика! В нашей профессии…

— Полковник Сергиус! — устало окликнул Харпер.

Полковник кивнул, взял владельца похоронного бюро под руку, отвел в сторонку и что-то тихо ему сказал. Через двадцать секунд они вернулись, и сильно побледневший владелец бюро передал Харперу ключ.

— Помещение в вашем полном распоряжении, доктор, — сказал полковник и повернулся к владельцу: — Вы можете идти.

Тот молча ушел.

— Думаю, что мы тоже можем идти, — заметил Ринфилд. — У меня в кабинете есть превосходная водка.

Когда мужчины вошли в кабинет директора, Мария сидела у стола, положив голову на руки. Она медленно подняла голову и невидяще взглянула на них полузакрытыми глазами. Озабоченный и встревоженный Харпер остановился возле девушки, не менее озабоченный Ринфилд и совершенно невозмутимый Сергиус оставались чуть позади. Лицевые мускулы полковника, отвечающие за выражение симпатии, атрофировались уже очень давно. Глаза у Марии покраснели, опухли и потускнели, щеки блестели от слез. Ринфилд посмотрел на искаженное горем лицо и неловко коснулся руки девушки.