Анатолий Чехов - Кара-курт Страница 31

Андрей слушал полковника и думал: «Как можно говорить об опие и контрабандистах, пусть даже о гитлеровских разведчиках, когда на западе сшибаются армии и дивизии, горят села, в руины превращаются города, гибнут десятки и сотни тысяч людей. Что значит один какой-нибудь шпион, прорвавшийся здесь через границу, когда на главном театре военных действий целые районы и области исчезают с лица земли?»

— Я ведь знаю, — сказал Артамонов, по-своему расценив его молчание, — сидишь и думаешь, что это мне полковник про шпионов да контрабандистов рассказывает, я, мол, сам такое расскажу, что мурашки под шкуру поползут. Но... — полковник прищурился и стряхнул с усов и бровей осевшую пыль. — На большой фронт смотри — малый не прозевай. Иной разведчик стоит целой дивизии. А у нас их тут кишмя кишит — «тихий угол»... Есть такие места, — продолжал он, — от крайней кибитки аула до линии границы доплюнуть можно. Речушка за мелеком течет, вот тебе и граница. А отодвинуть населенные пункты нельзя: с той и с другой стороны только вдоль реки плодородные пойменные земли. Ну вот, пойдет какой-нибудь огородник вроде картошку полоть или там сад поливать — поет! А кто его знает, что он поет? С другой стороны — тоже полевые работы, тоже поют. Так песнями все новости друг другу и расскажут. Будет у тебя переводчик при себе — все будешь знать... Но учти: эти-то родственные связи и пытается прежде всего использовать гитлеровская разведка. На все идут — на подкуп и шантаж, затрагивают и национальные и религиозные чувства! А почти у каждого, кто на нашей стороне живет, за кордоном то родственники, то знакомые. Все это мы и должны учитывать. Во время войны каждый человек — на вес золота, а знающий язык — на вес алмазов...

Разговор то возникнет, то утихнет, идет неторопливо, а дорога все вьется и вьется, поднимаясь по склонам гор, устремляясь туда, где на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря живет своей прикордонной жизнью у самого стыка двух государств далекая Дауганская застава.

Ровно гудит мотор, шины монотонно шуршат по асфальту. Полковник то ли задумался, то ли стал подремывать. Молчавший все это время старшина Галиев привычно смотрит на медленно проплывающие мимо безжизненные горы. Справа — каменистый склон, слева — пропасть. Далеко внизу серой змеей извивается по дну ущелья высохшее русло бушевавшего здесь в какой-то ливень потока, по ту сторону огромной котловины все еще тянется, поднимаясь высоко в небо, страшная своей неприступностью горная гряда.

Словно древние каменные мамонты тысячеметровой высоты стали в ряд плечом к плечу, протянули в долину передние лапы, уложили между ними бугристые хоботы, подняли к облакам каменные лбы. Сколько веков стоят горы бесстрастными свидетелями великих бурь и потрясений, бушующих на земле!

На самой высокой скале, словно отметина на лбу каменного гиганта, белое пятно.

Самохину не хотелось начинать разговор с Галиевым стандартными вопросами, какие обычно задают красноармейцам или младшим командирам: «Давно ли служит?», «Пишут ли письма из дому?» Галиев, судя по его лицу, замкнутому и в то же время полному внимания к старшим, был не из тех, кто прощает фальшь или бездушное любопытство.

— Не пойму, что там за белое пятно на горе? — просто сказал Самохин, указывая в сторону горного кряжа.

— Орлы живут. Наверное, больше ста лет. Белое пятно — помет под гнездом. Была там крепость Сарма-Узур предводителя Асульмы. Очень давно это было. В ту крепость наш Кара-Куш, старший лейтенант Кайманов, еще мальчишкой лазил, находил серебряные монеты, наконечники стрел.

«Снова Кайманов, — подумал Андрей, — видно, здешние места прочно связаны с его именем».

— Старший лейтенант здесь всю жизнь?

— Родился и вырос. Во время гражданской, когда отца беляки расстреляли, уезжал с матерью, а женился — вернулся. Семь лет бригадой содействия командовал, прежде чем в кадры пограничников перешел... Он и сейчас все с народом, старой Сюргуль и то вон какой арык отмахал...

Галиев оживился. Андрей знал, что каждому человеку в воспоминаниях дорого то, что происходило с ним в молодости. Галиев только приближался к зрелым годам, но война и в его жизни проложила неодолимый рубеж. То, о чем он рассказывал, происходило до войны. Сейчас все здесь было иначе.

— Начальником заставы у нас Федор Афанасьевич Карачун служил, — продолжал Галиев, — душа человек. Всю пограничную науку назубок знал. Всегда говорил: «Без местного населения, бригад содействия охрану границы не обеспечить». Лучшим бээсовцам винтовки выдавал, Яков Григорьевич у них тогда старшим был. Я срочную служил. В наряд с бээсовцем идешь, все равно что со своим пограничником, а с таким, как Яков Григорьевич, или Аликиер, или Балакеши, или Савалан, Нафтали Набиев, — и того лучше: каждую тропку, каждый камешек знают, птичка пролетит, змея или ящерица проползет, все слышат. Он, Яков Григорьевич, и сейчас такой...

Самохин подумал, что чем больше у человека противоречивых характеристик, тем он, очевидно, интереснее. Кайманов — ортодокс. Так характеризовал его капитан Ястребилов. Кайманов — филантроп, которому нужды самого бедного и рядового жителя аула, вроде неизвестной Андрею старухи Сюргуль, отнюдь не чужды. И в то же время Кайманов — Черный Беркут, Кара-Куш — гроза нарушителей и контрабандистов. Так кто же он, наконец?

— За что он такое прозвище получил? — спросил Самохин.

— Очень смелый. За кордоном говорят: Кара-Куш птичке в глаз на лету попадает. Увидит кочахчи — не пропустит, все равно как кара-бергут когтями схватит. Капитан Карачун очень уважал старшего лейтенанта, — продолжал Галиев. — С Яковом Григорьевичем Каймановым они здесь всю границу поднимали, дело на ноги ставили. Я так скажу: где что-нибудь у Амира Галиева не получится, позову Якова — сразу все получится...

Издали все слышнее доносился рокот моторов. Привычное ухо Самохина улавливало гул военных машин. Невольно он насторожился, стал оглядываться.

— Где-то поблизости самоходки или танки, — заметил Андрей.

— А еще — артиллерийские тягачи, — усмехнувшись, сказал Артамонов. — Это для нас с вами, а для всех остальных — трактора поле пашут.

Едва слышный вначале рокот становился все слышнее. Наконец Андрей увидел впереди, ближе к границе, несколько тракторов. Прислушавшись, уловил такой же гул моторов, доносившийся из ущелий.

— Пашут, милые, пашут, — отозвался полковник. — Было время, когда один трактор у границы пахал, а жители закордонных аулов приходили к рубежу смотреть. Сейчас мы изо всех окрестных колхозов тракторы к границе собрали. Под эту музыку ночами технику и подтягиваем, в сопки прячем. Немцы тоже не дураки, услышат моторы, полезут на вершины смотреть, в чем дело.

Андрей подумал, что до осуществления операции, видимо, остались не только считанные дни, но и считанные часы. В этих условиях здесь действительно каждый человек, а тем более с боевым опытом, на вес золота. Уехать на фронт, видимо, будет непросто.

Дорога вышла из-за склона горы на прямую, и сразу же перед ними открылась просторная зеленая долина, в верхнем конце которой под темно-зелеными кронами деревьев белели домики небольшого поселка.

— Ну вот и Дауган, — сказал полковник Артамонов. — В скором будущем — самое историческое место в этих краях.

Здесь, в горах, не так чувствовался томительный зной. После бурых, выжженных солнцем скал зеленая долина особенно радовала глаз своим свежим веселым видом.

В стороне от поселка Андрей еще издали рассмотрел белое добротное здание новой заставы, домик начсостава, в другом конце двора — большую конюшню, другие подсобные помещения, вольеру для собак, спортивный городок, полосу препятствий.

Машина проезжала мимо поселкового кладбища, и Самохину после ужасных недель и месяцев отступления, расстрелов с гитлеровских самолетов сотен беженцев, после изнурительных боев, рассчитанных на перемалывание, поголовное уничтожение целых полков и дивизий, после пожаров, оставляющих за собой пепелища на огромных пространствах, показалось странным видеть мирное поселковое кладбище, могильные холмики, старые кресты, белый обелиск в дальнем углу рядом с кустом жасмина, целую, неразрушенную ограду, сложенную из камня-плитняка.

Невольно Андрей подумал о тысячах и десятках тысяч безвестных могил, оставшихся к западу от Минска и Киева, от Москвы, о тысячах и десятках тысяч безвременно оборванных жизней.

Но и те, кто остался вечно лежать здесь на сельском кладбище, тоже прошли нелегкий путь, кровью отвоевывая эту землю, обильно окропив ее своим потом. Они, жившие когда-то люди, не меньше, чем погибшие на фронте, достойны памяти и уважения. В войну же гибнут раньше других самые отважные — герои и — самые беззащитные — дети.

Машина свернула к заставе, у ворот их встречали Яков Кайманов, которого по описаниям сразу узнал Самохин, и атлетического вида лейтенант, очевидно, начальник заставы.