Михаил Прудников - Операция «Феникс» Страница 32

— Ну, по-моему, от одиночества вы не страдали? — усмехнулся Рублёв и подумал: как же Катя могла с ним жить? И где-то в глубине души шевельнулась неприязнь к ней, но только на мгновение. Рублёв вспомнил волну светлых волос, по-детски приоткрытый во сне рот — и раздражение растаяло. «Каждый может ошибиться: тем более в восемнадцать лет».

Последнюю реплику Рублёва Вадим оставил без ответа — лишь едва заметно повёл плечом.

— Ну, всё-таки… интересовался Горбоносый вашим тестем или нет?

— Не помню. Возможно, что-то и спрашивал…

— И вас это не насторожило?

— А почему это меня должно было насторожить? Мало ли кто интересуется моим тестем?

— Ну, а зачем он Горбоносому?

— Не знаю. Он сказал, что видел его несколько раз на приёмах… Слышал, что он автор какого-то изобретения, благодаря которому мы обгоним американцев в ракетостроении.

«Что это всё значило? Может быть, со стороны Горбоносого это было невинным любопытством. Но с какой стати он так стремился завязать с Кухонцевым знакомство? Почему оказывает услуги — и не дешёвые?» — Все эти вопросы невольно волновали Рублёва.

— Я был бы не прочь познакомиться с этим… Горбоносым, — сказал Рублёв.

— Чёрт побери, как же это сделать… Подождите, — встрепенулся Вадим. — Однажды мы ехали из ресторана, и он попросил завезти его в переулок около улицы Кирова.

— Вы сможете показать дом, где он сошёл?

— Наверное, смогу, — пробормотал Вадим.

— Тогда поехали прямо сейчас.

Несколько дней назад между ними возникла размолвка, всё из-за непонятного для Лидии Павловны стремления Рудника оградить их отношения от посторонних глаз. Она опять усмотрела в этом для себя обиду: значит, ему стыдно с ней показаться на люди. А разговор возник в тот вечер, когда подруга пригласила её в гости. «Видишь ли, — ответила Лидия Павловна не без тайной гордости, — я теперь не одна». «Ну и прекрасно! Поздравляю! Тогда приходи вместе со своим другом», — сказала Лидина знакомая.

Матвеевой очень хотелось, чтобы Павел пошёл в гости. Как всякая женщина, она нуждалась в том, чтобы её выбор одобрил кто-то другой. И она представила себе, как муж подруги и Павел будут неторопливо беседовать в комнате, а они, женщины, улучив минутку, посудачат на кухне. Лидии Павловне не терпелось поделиться новостями с подругой.

Мягко, но достаточно решительно Павел отверг приглашение пойти в гости. Лидия Павловна заплакала от обиды.

— Неужели тебе за меня стыдно?

— Да как тебе такое могло прийти в голову! — возмутился он.

— Тогда почему мы никуда не ходим? Почему ты до сих пор не познакомишь со своими друзьями? Или у тебя их нет?

Есть ли у него друзья? Он, собственно, никогда не задумывался над этим. Да и не придавал такому пустяку никакого значения. На работе он иногда сближался с кем-нибудь. Но ненадолго. Выпьет раз-другой с этим человеком в кафе, поговорит о служебных делах — и всё. Были ещё короткие связи с женщинами. Но и к женщинам он не привязывался надолго, а если замечал, что она становилась чересчур настойчивой, то старался от неё отделаться.

Всё серьёзное, значительное он откладывал на потом. Это «потом» он представлял себе, правда, смутно. Чётким в нём были только солидная сумма денег и свобода. Главным образом — свобода от постоянного страха.

Лидия Павловна была первой женщиной, которая вдруг стала для него по-настоящему близким человеком. В её присутствии он ощущал душевный уют, чего никогда не знал прежде. И он ловил себя на мысли, что ему было бы страшно её потерять.

Она делала всё, чтобы быть для него необходимой. Стоило ему заикнуться о том, что ему нравится какое-то блюдо, и на следующий день это блюдо в её исполнении красовалось на столе. Как-то случилось, что он передоверил ей и ведение своего холостяцкого хозяйства. Она стирала его бельё и носила в прачечную его рубашки.

Через месяц после знакомства он практически переехал к Лидии Павловне. Они могли бы жить и у него, но она настояла на таком варианте. («Привыкла к своей квартире, да и на работу мне отсюда ближе».) Когда впервые он дал ей деньги, она смутилась.

— Но ведь ты же не муж мне, чтобы отдавать зарплату.

— Считай, что я твой муж.

Она бросилась ему на шею, а он подумал, что выдал слишком щедрый вексель. Кушниц не одобрил бы наверняка этого жеста. А, к чёрту Кушница! Имеет, в конце концов, он право на свою жизнь?

Всё было бы ничего, если бы не навязчивое желание Лидии Павловны похвастаться перед знакомыми своим счастьем. Но не мог же он ей объяснить, что ни к чему сейчас ему новые знакомства: начнутся расспросы, где работаешь, что да как. А самое главное, он не хотел, чтобы их видели вместе. Пока не закончится эта его работа.

Ей он неизменно говорил:

— Я не хочу выставлять напоказ наше счастье. Боюсь, что кто-нибудь его испортит.

Это звучало у него напыщенно, но всё же действовало на Лидию Павловну, как таблетка седуксена, — она успокаивалась и опять ластилась к нему.

Как-то он застал её возбуждённой. На столе был готов ужин, почти праздничный: салат, мясо с изюмом (готовить она любила) и початая в прошлый раз бутылка коньяку. И сама Лида была не в халатике, как обычно, а в нарядном платье, даже с серьгами в ушах. Она выпила больше обычного, глаза её глянцевито блестели, и она много рассказывала о себе, о своём прежнем муже. По её словам выходило, что он был ужасно ревнив: стоило ей вернуться с работы на десять минут позже, и он закатывал скандал.

— Он поменял много мест работы, всё пытался разбогатеть, — торопливо рассказывала Лидия Павловна, — но и там ему не повезло: где-то под Норильском обморозил себе ногу.

— И что же, почему вы разошлись?

— У него был тяжёлый характер. Я много лет терпела, а потом невмоготу стало.

Наверное, ему полагалось ревновать Лиду к её прошлому, но странно: он не испытывал ревности, только разве любопытство. А может быть, её привязанность к нему действовала успокоительно.

Потом разговор незаметно перешёл на них самих, и Лидия Павловна вдруг спросила:

— А что мы будем с тобой делать дальше?

— Не знаю, — откровенно сказал он. — Мне не хотелось бы тебя потерять.

— И мне, — сглотнув, выговорила она. — А тут ещё… такое обстоятельство… Ну, словом… второй месяц пошёл… — И тут же, упреждая его ответ, добавила: — Но ты не волнуйся! Дело поправимое…

Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и глядя куда-то в сторону.

— Почему же, — сипло выговорил он, чувствуя, как, в груди его поднимается волна нежности к ней, — почему же я должен не волноваться? Это дело наше… твоё и моё… — Он подошёл к ней и неловко обнял за плечи, она уткнулась ему в грудь и заплакала. — Ну, не надо… не надо… Это дело мы обдумаем.

— Мне так хочется ребёнка, — судорожно выдохнула она, отстранившись. — Но как скажешь.

…Потом, уже успокоившись, Лида призналась ему, что боялась говорить о своей беременности, боялась отпугнуть его.

— Но ведь ты не уйдёшь? Нет? — допытывалась она у него.

— Ну что ты!

— Ты хочешь ребёнка?

— Как-то не думал. Но если тебе…

— Нет, нет. Я хочу, чтобы и тебе хотелось…

— Это как снег на голову…

— Ты не рад этому?

— Рад, рад… — успокоил он её, хотя будь он откровеннее, должен был бы признаться, что скорее ошарашен и сбит с толку.

Она заснула счастливая, а Рудник ворочался всю ночь. «Боже мой, — думал он, — если бы она знала, на каком сыпучем песке строит свои надежды». Потом глядел на едва различимое в предрассветном сумраке лицо и лихорадочно думал, как же сделать, чтобы Лида не обманулась. Впервые за эти годы, а может быть, и за всю жизнь он прикоснулся к простому человеческому счастью. Впервые понял, что оно-то и есть то главное, ради чего стоит жить.

Рудник осторожно, стараясь не разбудить Лиду, встал, вышел на кухню и закурил. Светало быстро, и за окном всё чаще с рёвом и грохотом проносились машины. Зашуршала метлой дворничиха.

Исподволь, как плод во чреве спящей рядом женщины, вызревал его план.

Показав место, где в переулке, в районе улицы Кирова, сошёл Горбоносый, Кухонцев не удержался, съязвил:

— Никогда ещё не играл роли детектива. Надеюсь что, когда вы будете награждать отличившихся за поимку матёрого шпиона, вы не забудете и меня?

— А какие роли вы привыкли играть? — спросил Рублёв.

— Я играю только самого себя.

— И эта роль вам по душе?

— Вполне. — Кухонцев окинул взглядом своего собеседника с головы до ног. — Больше, чем ваша. Я, по крайней мере, не приношу зла людям.

— О! Вы ещё и гуманист! Так сказать, непризнанный Кампанелла. Кажется, ваша любовь к человечеству строго ограничена собственной персоной? Ладно. Вот ваши права. А насчёт гуманизма, кто знает, доведётся — потолкуем.