По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев Страница 49

Сегодня, в начале десятого вечера, оплетенный скрипящими ремнями нового снаряжения с этаким вкусным запахом, я распрощался с Кочергиным и пошел домой.

По дороге вспомнил о носовых платках. Когда бы я ни ездил, всегда забываю о них. Не забыть бы теперь. Надо вынуть из шкафа хотя бы дюжину и сунуть в чемодан.

Открыв дверь, я в смущении остановился: теща, опустившись на колени перед совершенно пустым углом, усердно молилась. Осеняя себя крестами и отбивая поклоны, она нашептывала слова молитвы, вплетая в нее мое имя.

Странно. До сегодняшнего дня я не замечал в ней религиозных настроений.

И разговоров никогда на эту тему в семье не было. Странно… Скорее, даже забавно!

Я тихо попятился, забыв о носовых платках.

В столовой была Лидия.

— Уже? — спросила она.

— Да, пора.

Лидия все эти дни держалась бодро.

— Иди сюда… — тихо позвала она и села на диван.

Мне казалось, что Лида хочет сказать мне что-то значительное, необычное, но она ничего не сказала, а склонила голову к моему плечу и заплакала.

— Не надо, Лидуха… Все шло так хорошо… — начал было я, но тут Максимка соскочил с качалки и подбежал к нам.

Он с полдня готовился к моим проводам, но, вконец измученный ожиданием, забрался в качалку и позорно уснул. Я поцеловал жену, сына, посмотрел на часы и встал. Пора! Машина Кочергина стояла у дома.

На вокзале ожидали Фомичев, Хоботов, Оксана, Варя.

Фомичев был в полной военной форме со знаками различия капитана.

Усердно начищенные сапоги отливали зеркальным глянцем.

На Хоботове сияла белизной тщательно отглаженная сорочка. Ее ворот и черный галстук плотно облегали могучую шею доктора. Аккуратно сложенный пиджак он держал на руке.

Настороженная и чем то озабоченная Варя Кожевникова стояла, обняв Оксану. А Оксана в легком, раздуваемом ветерком ситцевом платье без рукавов, с глубоким вырезом на груди и спине выглядела лучше и наряднее всех.

— Как настроение? — деловито осведомился Фомичев.

— Бодрое! — громко ответил я и тут же отметил про себя, что это слово не вполне точно передает мое состояние. Именно бодрости я и не ощущал. Я бодрился, но это не одно и то же.

— Возвращайтесь капитаном, — пожелала Варя.

— Совсем не обязательно, — заметил Хоботов. — Живой лейтенант тоже неплохо. Не так ли, Лидия Герасимовна? — обратился он к моей жене, беря ее под руку.

Лидия через силу улыбнулась.

У входа в вагон остановились. Хоботов подошел ко мне вплотную, зацепился за мой поясной ремень толстым волосатым пальцем и заговорил:

— Всякая война — испытание, мой друг. А испытания, если хотите знать мое мнение, только и определяют настоящее место человека на нашей беспокойной планете. Испытания — самая верная мера значимости человека и его дел. О. Генри, которого я люблю, сказал очень точно: тот еще не жил полной жизнью, кто не знал бедности, любви и войны.

— Хорошо! — воскликнул Фомичев, внимательно всматриваясь в доктора, с которым познакомился несколько минут назад. — Что же можно добавить?

Бедность Андрей Михайлович хлебнул в свое время, с любовью его познакомила Лидия Герасимовна, остается познать войну.

Максимка цепко держал меня за руку, внимательно заглядывал в лица моих друзей и напряженно слушал, полуоткрыв рот.

— Ты почему не смотришь на меня? — спросил я Лиду.

Жена смущенно опустила голову. Я давно не видел ее такой растерянной и немного жалкой.

«Нет! Любит меня Лидка!» — подумал я, вспомнив давний разговор с Дим-Димычем.

— Слушайте меня! — заговорила немного властно Оксана. — Один умный человек сказал, что любить — это не значит смотреть друг на друга, а смотреть только вместе и в одном направлении, — и тут она прямо посмотрела в глаза Вари.

— Здорово! — заметил я и обнял Лидию. — Ты согласна с этим?

Лидия подняла лицо с влажными глазами и прижалась ко мне.

В колокол отбили два удара.

Началось прощание. Незаметно Оксана сунула что-то мне в карман и тихо сказала:

— Вы его, конечно, увидите. Передайте.

Поезд тронулся.

Мне махали руками. Я — тоже. Лидия плакала и держала закушенный зубами носовой платок.

«Платки забыл! — вспомнил я. — Опять забыл!» Родные и близкие лица скрыл мрак. Я направился к своему месту, опустил руку в карман и вынул оттуда заклеенный конверт. На нем было одно слово, написанное рукой Оксаны: «Брагину».

«Почему же написала Оксана, а не Варя — невеста Димки? — подумал я. — В самом деле: если Оксана уверена в том, что, проезжая через Москву, я не могу не повидаться с другом, то почему же такая мысль не могла прийти в голову Вари? Да, Оксана любит Димку. Надо быть дураком, чтобы этого не понять».

12 сентября 1939 г (вторник)

Я отсутствовал четыре месяца с лишним и за это время не прикасался к дневнику. Он так и пропутешествовал со мной в полевой сумке ни разу не раскрытым.

Войны, в широком понимании этого слова, я не узнал. Но чувствовал ее ежеминутно и был удовлетворен тем, что вложил в нелегкую победу над врагом свою скромную долю.

Вернулся я более мудрым. Я понял, что даже этот локальный военный конфликт потребовал с нашей стороны немалого напряжения и немалых жертв.

Закидать врага шапками, как предполагали некоторые, не удалось. Война была как война. Без дураков.

Кочергин был первым, кому я подробно поведал обо всем, что видел, слышал, передумал. Мы обменялись мнениями о международных событиях. Договор с Германией о ненападении, заключенный в конце августа, можно было только приветствовать, а вот захват германскими войсками Польши наводил на грустные