Иван Дорба - Белые тени Страница 50

Сколько прошло времени, он не знал, может быть, час, а может, минута, но его словно током пронзил чей-то взгляд. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стоял человек в несвежем белом халате и глядел на него в упор.

— Жигулевское, бутерброды, печенье, конфеты кто желает? — протянул он, продолжая сверлить его взглядом.

— Пожалуйста, две бутылки жигулевской водички, — пролепетал он, опуская глаза и засовывая руку в карман, где лежала финка. «Не надо было слушать Жоржа, взять бы наган с собой, — молнией мелькнула в голове мысль. — Если он один, я с ним справлюсь...»

— А мне бутербродик с колбаской! — сказал старик, добродушно улыбаясь, и тоже полез рукой во внутренний карман пиджака.

Колков почувствовал, как у него на лбу выступил холодный пот. Он встал с намерением ударить старика левой рукой и ринуться с ножом на стоящего в дверях продавца. Но старик вместо ожидаемого пистолета вынул бумажник, достал трешку, протянул ее продавцу, взял у него пиво и бутерброды и, обратившись к Колкову, попросил:

— Молодой человек, вы уже стоите, достаньте мне, пожалуйста, с полки авоську! — Потом, поглядев на него внимательно, участливо спросил: — Вам нехорошо? Что это вы так побледнели?

Тем временем продавец, отсчитав сдачу, нагнулся к корзине, взял две бутылки пива и протянул их Колкову, который, все еще растерянно глядя то на одного, то на другого, стоял весь напрягшийся, словно готовый к нападению зверь.

— Лихорадка меня мучит! — выдавил он наконец и вытер ладонью влажный лоб. — Что вам достать?

— Авоську, мил человек, авоську!

«Что такое авоська?» — подумал он. Потом взял из рук продавца пиво и, расплатившись с ним, повернулся к полке, на которой лежали какая-то сетка, баул, два узла и его вещевой мешок. «Авоська? Которая же тут авоська?» И он взялся за баул.

— Да нет, мил человек! Мне авоську, что в углу, голубую.

Колков снял с полки сетку и молча протянул ее старику. В дверях все еще стоял продавец и с любопытством на него смотрел. «Провалился! Надо бежать!» — решил Колков.

Что было дальше, он помнил смутно, его охватил животный страх. Продавец ушел, любезно открыв ключом бутылки. Старик достал из своей авоськи бутылочку «белой» — этого «вернейшего снадобья от всяких болезней», и Колков впервые узнал, что значит «сто грамм с прицепом». Он пил, поглядывал на дверь и каждый раз вздрагивал, когда кто-нибудь проходил мимо их купе. На ближайшей станции он сошел. Ему повезло. Встречный поезд подошел через несколько минут, и он уехал обратно в Минск.

Из доклада капитана госбезопасности НКГБ БССР: «...28 августа 1938 г. на вокзале г. Минска сержантом госбезопасности Сулиным был опознан по фотографии № 176 один из диверсантов, перешедший границу в ночь с 24 на 25 августа в районе квадратов 17/44 карта № 072 в момент отхода поезда 11 на Гомель. Сержант последовал за ним. На станции Руденск сержант Сулин связался со мной, доложил обстановку и просил руководящих указаний. Я велел не спускать с него глаз до ст. Бобруйск, где его встретит наша бригада. Но Сулин позвонил уже со следующей станции и сообщил, что диверсант скрылся. Полагая, что у него в Руденске явка, я выехал туда, но ничего выяснить не смог. Никто разыскиваемого не видел. Следа его обнаружить пока не удается...

Сержанты Сорокин, Назимов, Коробкин и Ляшко за последние трое суток никого подозрительного не обнаружили и сняты с постов...

Капитан Скоритков».

Глава восьмая

Пустозвоны

Белоэмигрантский клуб союза находился на шестом этаже многоярусного здания на Таковской улице Белграда. В кабинете председателя союза Виктора Михайловича Байдалакова расширенное заседание исполнительного бюро НТСНП накануне открытия IV съезда. Одобрена связь с японской и польской разведками, альянс с дальневосточными фашистами Родзаевского и южноамериканскими Вонсяцкого и отколовшейся от РОВСа после исчезновения Кутепова и Миллера части молодого офицерства немецкой ориентации, возглавляемой бывшим командиром Дроздовской дивизии генералом Туркулом. С восторгом принято предложение войти в контакт с вождями «третьего рейха».

Радостно воспринято собранием и то, что в честь IV съезда перейдут советскую границу шесть, членов НТСНП, шесть «офицеров революции», в числе которых Околов и Колков.

После того как были утверждены и одобрены доклады, генсека Георгиевского, идеологической и редакционной комиссий, имперской, военной, украинской и казачьей секций, бюро пропаганды, председателей отделов, Байдалаков выступил с заключительным словом, которое сводилось к тому, что пора становления НТСНП кончилась и наступило время действия. «Четвертый съезд должен стать нашим Рубиконом, за которым мы отрежем себе пути к отступлению и сожжем корабли. Жребий брошен, настал час, когда новое поколение русской молодежи должно выступить на мировой арене и сказать свое слово: «Против большевиков — хоть с чертом!» И. начать действовать, действовать...»

Виктор Михайлович Байдалаков любил громкие фразы, красивые позы и выдавал себя за сверхчеловека, который снизошел «к малым сим» и который может перевернуть мир, и одновременно за эдакого рубаху-парня, веселого, компанейского, с недюжинным умом и железной волей. А обаятельная внешность, бархатный баритон, ослепительная улыбка, ласковый или грозный взгляд из-под соболиных бровей, и главное, необычней талант мазурика высокого класса втирать очки и на полном серьезе выдавать желаемое за действительное, Убежденно и вдохновенно, благоприятствовали его выходу в вожди оцепеневшего в своей косности мирка белоэмигрантов, метко названного «Россией № 2».

Слушая его, Георгиевский щурил подслеповато глаза и улыбался залу. И оглядывал присутствующих. В глазах председателя французского отдела играла насмешка, время от времени он касался локтем приехавшего с ним товарища, и тот понимающе кивал головой. Сидящий рядом гость из Польши Вюрглер не то слушал, не то думал о чем-то своем, впрочем, у него почти всегда был такой вид. Он был похож на озабоченного хозяина бакалейной лавки накануне банкротства. Маленький, пузатенький, лицо постное, невыразительное, улыбочка под уныло опущенными усами фальшиво-любезная, словно человек убытки подсчитывает. Дальше сидел председатель югославского отдела и, поглаживая усики, с восторгом и восхищением приоткрыл рот.

— ...И мы уверены, что победит солидаризм, активные силы революции мобилизуют оппозиционные резервы общества и народа, — разливался баритон Байдалакова.

Георгиевский слушал, но мысли его унеслись далеко. Он вспомнил свою последнюю поездку «по заграницам», встречи с множеством людей, умных и глупых, искренних и фальшивых, равнодушных дельцов с широким кругозором и узколобых фанатиков, потом пришло на ум прощанье с уходящими туда, через границу, в Советский Союз, почти на верную смерть, в неизвестность, и поморщился. «Что делать? Ведь надо же как-то начинать!.. Без этого японцы денег не дадут...» Он вздрогнул, уставился на Байдалакова и подумал: «Тетерев».

Тот читал стихи Гумилева:

...Пусть безумствует море и хлещет,Гребни волн поднялись в небеса —Ни один пред грозой не трепещет,Ни один не свернет паруса.

Байдалаков сел, его глаза поблескивали, брови еще хмурились, но губы уже тронула еле заметная снисходительная улыбка, которая, казалось, говорила: «Простите, господа, за слабость к эстетике». Потом, взглянув на часы, объявил:

— Пора и по домам, время позднее, и людей задерживаем. Павлик, — обратился он к своему секретарю, — скажите, чтобы проводили Александра Эмильевича и Владимира Дмитриевича, — и он кивнул в сторону Вюрглера и Поремского.

— Виктор Михайлович! О безопасности членов исполнительного бюро во время съезда, как и о порядке на торжественном заседании в Русском доме, позабочусь я, — сказал, поднимаясь с места, сидевший в сторонке Чегодов. — А в случае каких-то провокаций на съезде, тем более что время неспокойное, что нам делать?

— Не церемоньтесь, как договорились! — перебил его Байдалаков. — Дело в том, — продолжал он, обращаясь к собранию, — что мы располагаем некоторыми сведениями. Возможны покушения на наших людей и демонстрации. Рука Москвы! — И он сделал неопределенный жест.

«Никаких у тебя сведений нет, — подумал Чегодов, — очередной «мыльный пузырь»!»

Чегодов вызвал по телефону такси и поехал провожать Георгиевского. Профессор жил на другой стороне Дуная, в небольшом городке Земун, в собственном доме, на слабо освещенной улице Деспота Джурджа. Нужно было решить ряд организационных вопросов в связи с открытием съезда. Но, едва усевшись в машину, Георгиевский сказал:

— А вы знаете, я носом к носу столкнулся сегодня с Марией Демьяновной! Уж не готовит ли она что?