Рафаэль Сабатини - Венецианская маска Страница 51

— Давайте заключим мир, дорогая. Я на коленях умоляю об этом в великом стремлении, которое мое почтение к вам пробуждает во мне. Я говорил о нашей свадьбе с вашим отцом. Он дал согласие, чтобы это произошло после окончания Великого поста, предполагая, что таким будет ваше желание.

— Мое желание? — ее губы искривила горькая усмешка. — Это не может быть моим желанием.

Он встретил эту отповедь жалобой:

— Вы разбиваете мне сердце, Изотта, своей холодностью.

— После всего, что я сейчас рассказала вам — вы вынудили меня рассказать это, — можно ли было ожидать, что я буду иной?

— Понимаю. Этому я уступил. Уступил в уверенности, что преодолею это деликатностью. Когда о помолвке объявлено, Изотта, венецианские патриции и патрицианки должны вступать в брак. Вы не можете отрицать, что я был очень терпеливым исполнителем вашей воли, каким буду и впредь. Что мне сказать вашему отцу?

Она сидела совершенно неподвижно, молча глядя перед собой, испытывая только отвращение к происходящему. Нависшая угроза этого шага заставила ее остро ощутить необходимость не допустить его.

Но если бы она отказалась, ее можно было бы считать лгуньей, обманывающей Вендрамина в том вознаграждении, за которое он был нанят ее отцом, — в вознаграждении, которым однажды она согласилась стать, не видя для себя иного предназначения в жизни.

Видимо угадав что-то из происходящего в ее душе, он попробовал хитроумно помочь ее решению.

— Если вы согласитесь, то ваш отец придет к выводу, что мое объяснение было для вас удовлетворительным, и больше не будет нужды говорить об этом деле. Если вы не согласитесь, я окажусь перед отвратительной необходимостью объясняться с ним, защищая себя, и мое объяснение должно быть таким же полным, каким было с вами.

— О, это смело! Это смело! — вскричала она. — Это достойно мужчины, который нанимает головорезов для убийства соперника. Какой прочный фундамент для уважения вы закладываете, чтобы на нем строить наш брак!

— Ради того, чтобы построить его, я готов не обращать внимания на то, на чем мы его построим. Вот как я люблю вас, Изотта. С безрассудством, свойственным настоящей любви.

Она сравнивала несчастья, которые стояли перед ней и из которых она должна была выбирать; и выбор становился тем более невозможным, чем дольше она взвешивала.

У нее уже было меньше мужества противостоять гневу своего отца из-за того предположения, которое неизбежно возникнет у него, и из-за позора, который, как он сочтет, она навлекла на их дом, чем мужества выбрать себе в мужья этого мужчину, который с каждым днем становился все более отвратительным, в котором с каждым днем обнаруживаюсь все больше низости.

Принять решение было невозможно, но оставалось добиться отсрочки.

— Вы сказали, после Великого поста? — спросила она.

— Так вы согласны, Изотта?

— Да, — сказала она и покраснела от своей неискренности. — Когда пройдет Великий пост. Вы можете сказать моему отцу, что я назначу дату во время Пасхи.

На это он нахмурился. Затем издал короткий смешок человека, который заметил западню и не собирается попадать в нее.

— Так не годится. Вы должны назначить дату сейчас.

Ее душевное волнение выдавал лишь прежний жест стиснутых тонких белых рук, лежавших у нее на коленях. Зная, в чем состоят его интересы, она действовала смело. Она поднялась, чтобы ответить ему, и никогда не была столь величественной.

— И так мне будут грубить даже до свадьбы? — вскинула она подбородок. — Я назначу дату во время Пасхи или никогда не назначу ее. Выбирайте.

Его беспомощные глаза пробежали по ее лицу и обнаружили лишь решимость. В пойманном им взгляде не было колебаний.

Мгновение спустя он склонил голову, принимая поражение в малом.

— Пусть так. Я буду ждать до Пасхи.

Чтобы скрепить сделку, подчеркнув свое право, он наклонился и поцеловал ее в щеку.

Она стерпела это с тем бесстрастием статуи, которое доводило его до бешенства.

Глава XXXI. ДОЗНАНИЕ

Изотта вновь уединилась в своем будуаре с братом. Отчаяние лишило ее присущего ей самообладания. Она была в слезах.

Доменико сидел на расписанном сундуке: локти в колени, подбородок в руке, на лице — сострадание. Он услышал от нее все, что произошло во время ее разговора с Вендрамином, и его оцепенение было вызвано главным образом неблагоразумием ее визита к Марку-Антуану.

— То, что вы предприняли такой безрассудный шаг, — еще бы ничего. То, что у Вендрамина об этом имеются сведения и доказательства, — вот что ужасно. Они ставят вас в зависимость от этого поклонника. Если он разгласит это… Боже мой!

Он встал и прошелся по комнате.

— Я боюсь этого гораздо меньше, чем альтернативы свадьбы с ним, с этим распутником, мошенником и убийцей. Отец навязывает этого человека мне в мужья в обмен на его верность Венеции. Когда я поняла, что являюсь взяткой, приманкой для привлечения этого негодяя к патриотическому делу, я спросила себя, разве это менее постыдно, чем быть опозоренной из-за распутства? Как по-вашему, какой репутацией должна пользоваться его жена? Будет ли она выше, чем бесчестие, которым он угрожает мне, если я откажусь от брака?

Доменико опустился перед ней на одно колено и обнял ее в порыве сочувствия.

— Моя бедная Изотта! Несчастное дитя! Мужайся, мужайся! Мы еще не вступили в этот брак и, если будет угодно богу, не вступим никогда. Ты думаешь, мне хочется иметь зятем этого отвратительного негодяя? Ты — умница, что добилась отсрочки решения. У нас есть месяц. А за месяц… Чего не случается за месяц?

Он нежно поцеловал ее и, поскольку она прильнула к нему доверчиво и благодарно, он продолжил свои утешения.

— Я не буду терять времени. Я начну с попытки разузнать что-нибудь еще о его ссоре с Марком и, кроме того, о том, как она происходила. Это можно узнать. Предоставь разузнать это мне. Затем, по-видимому, мы сможем на что-нибудь решиться.

Несмотря на серьезность своих братских намерений, Доменико, подобно своему отцу сторонившемуся наиболее фривольных кругов венецианского общества, где Вендрамин и Марк-Антуан частенько бывали до дуэли, оказалось теперь непросто войти в них. Кроме того, его возможности были ограничены возросшими воинскими обязанностями. Ужас, вызванный мятежами Бергамо и Брешиа, не уменьшился от известий, достигших Венеции на исходе марта.

Бонапарт, преодолевший перевал через Тоглименто, неизменно теснил австрийскую армию дальше и дальше, пока в конце месяца эрцгерцог Чарльз не собрал ее разрозненные остатки в Клагенфурте, когда Итальянская армия вступила уже на вражескую территорию и взяла курс на Вену.

Людовико Манину даже не пришлось оказаться перед агонией официального заявления об альянсе с австрийцами в последний момент, а Большой Совет так и не собрался для обсуждения этого вопроса. В то время, когда граф Пиццамано представил дожу свои сведения относительно французского плана, Итальянская Армия уже выступила. Было слишком поздно для каких бы то ни было мер, кроме укрепления самого города Венеции в призрачной надежде сохранить от осквернения хотя бы ее.

Для этого Совет Десяти издал необходимые указы. К тому же, учитывая недовольство жителей действиями правительства, неумелость которого казалась теперь полностью установленной, можно было использовать собранные в столице войска если не для защиты города от французов, то для защиты правительства от народа.

А тем временем, в качестве способа успокоения, усердно распускались слухи. Говорилось — конечно же, неискренне, — будто Империя посылает еще одну армию в семьдесят тысяч человек. Менее неправдоподобным, хотя и он не получил признания у народа, был слух о том, что мир уже почти заключен.

Предпринимаемые шаги не ограничились действиями в военной сфере. Агенты государственных инквизиторов были теперь чрезвычайно усердны и аресты уличенных в якобизме, шпионаже или других формах измены происходили повсюду. Исчезновения людей в эти панические дни стали обычным делом.

Когда Марк-Антуан после выздоровления, наконец, вышел из французской миссии, вряд ли в Венеции было известно, что он вернулся. Это произошло в первых числах апреля, сразу после битвы под Юденбургом, в которой австрийцы потерпели заключительное поражение в этой кампании.

Хотя в Венеции об этом еще не подозревали, война закончилась, и в течение недели было подписано соглашение о прекращении военных действий.

Виконтесса оставалась в миссии, чтобы ухаживать за Марком-Антуаном, до тех пор, пока не осталось ни малейшего оправдания ее пренебрежению той коварной пропагандистской работой, которую Лальмант требовал от нее, — осторожной последовательной подготовкой общественного мнения Венеции к грядущему. Этой работой он занял отныне маленькую армию своих агентов, многие из которых были на самом деле венецианцами.