Чингиз Абдуллаев - Символы распада Страница 52

Теперь следовало продумать всю ситуацию до конца. Ошибиться тут нельзя. Если он не сумеет правильно все просчитать, то это будет его последняя ночь, проведенная на воле. За его «подвиги» ему пять раз дадут пожизненное заключение и еще столько же раз смертную казнь. Надеяться на их неведение глупо. Раз они сумели его найти, раз сумели его вычислить, значит, уже знали о нем нечто такое, что привело их к его дому. И они не уйдут, пока их предположения не перерастут в уверенность. Ждать, когда за ним придут, ему не хотелось.

Он потушил свет во всех комнатах, проверил ставни и двери и отправился спать, словно больше его ничего не интересовало. Лежа в постели, он чутко прислушивался к звукам, доносившимся с улицы. В эту ночь он почти не спал. У него имелось несколько вариантов отхода, и он выбирал самый надежный, самый верный из них, чтобы наверняка оторваться от тех, кто сейчас наблюдал за его домом.

Утром, поднявшись, как всегда, очень рано, он с привычной аккуратностью убрал постель. Холостяцкая жизнь имела свои преимущества и свои недостатки. Он никогда и никого не пускал в свой дом. Даже уборку он производил собственноручно, хотя делал ее не всегда тщательно и хорошо. Поэтому в доме в самых разных местах годами накапливалась пыль, которая затем попадала в его легкие. Именно поэтому он всегда был немного раздражителен и чуть-чуть подкашливал, словно заразился туберкулезом во время своих «командировок» в северные лагеря.

В шестидесятые годы одним из самых изощренных издевательств и пыток со стороны лагерного начальства было следующее. Здорового парня сажали в одну камеру с двумя-тремя другими заключенными, у которых была открытая стадия туберкулеза. Они постоянно харкали, в камере стоял невыносимый смрад, и здоровый человек в течение недели, от силы двух, сам заболевал туберкулезом. Внешне все было чисто, никого не били, не применяли пыток. Но на самом деле это была самая страшная пытка, так как заболевший становился «хроником» и его участь отныне была решена раз и навсегда. В лучшем случае он оставался тяжело больным инвалидом. В худшем его отправляли на самые тяжелые работы, и он погибал там, надорвавшись от собственной болезни, уже начинавшей грызть его изнутри, и непосильного труда, который был ему противопоказан.

Полухин дважды чудом избежал заражения. Впрочем, случайности тут никакой не было. Он пообещал своим сокамерникам, что если он заразится, то порешит обоих, и оба несчастных туберкулезника харкали и кашляли только в свои подушки, опасаясь поворачиваться в его сторону.

Он ходил по дому, все еще прикидывая, как ему поступить. Было уже достаточно светло, солнце поднялось над горизонтом, а он все еще бесцельно ходил по дому. У него была только одна попытка, и он это отчетливо понимал. Сделать вторую ему уже не дадут. Значит, у него должно было все получиться с первого раза.

Москва. 15 августа

Дачу Хорькова оцепили со всех сторон. Оперативники помнили о вчерашней неудаче, когда Полухину удалось непонятным образом уйти от наблюдения. Второй раз такого не должно было случиться. Около тридцати человек рассредоточились вокруг дачи. По данным наблюдавших за дачей сотрудников ФСБ, кроме самого хозяина и его спутницы, на даче находилось не менее пяти-шести охранников. И это не считая еще нескольких человек обслуживающего персонала — повара, домработницы, сторожа, садовника.

Машков подъехал к даче вместе с Дронго. Они терпеливо ждали условленного сигнала. Сотрудники исходили из того, что боевики Хорькова могут оказать вооруженное сопротивление. Машков ждал, когда все займут свои места. Кроме того, было известно, что по утрам двое боевиков ездят за газетами, которые приходили на ближайшую почту в дачном поселке.

Дронго сидел молча. Он смотрел в окно. Несмотря на летний месяц, было прохладно, сказывалась близость реки и леса. Он, как и Машков, понимал, почему именно Машкову было поручено руководство этой операцией. На задержание хромого Полухина, который жил один в своем доме, был послан подполковник Левитин с пятью сотрудниками. Земсков отправил своего любимчика для оформления формальностей и ареста одного человека, тогда как Машкову досталось настоящее гнездо бандитов, где половина из них могла оказать не просто вооруженное сопротивление, но и дать самый настоящий бой сотрудникам ФСБ. В любом случае все шишки должны были достаться Машкову, руководившему этой операцией. Злопамятный Земсков не простил полковнику его демонстративной поддержки Дронго в Чогунаше. Кроме того, он разрешил самому Дронго присутствовать во время ареста Хорькова, чтобы в случае необходимости подставить не только Машкова, но и эксперта. Конечно, Земсков испытывал чувство благодарности к непонятному человеку, сумевшему неизвестным для него образом раскрыть преступление в Чогунаше. Но он считал, что его благодарность имеет свои пределы и эксперт уже получил свою долю.

— Они начнут отстреливаться, — задумчиво сказал Дронго, обращаясь к Машкову, — при этом может погибнуть много людей.

— А что нам делать? Мы оцепили дачу со всех сторон. Даже если считать всех, кто находится на даче, их там не больше десяти-двенадцати человек. Нас тридцать. Со мной группа захвата. В любом случае мы обязаны арестовать Хорькова и его спутницу. Я же не могу предлагать им сдаться и вообще посылать к ним парламентеров.

— Конечно, нет. Ваше руководство не одобряет таких действий.

— А если пойду я? — вдруг предложил Дронго.

— Вы? — изумился Машков. — Нет, так нельзя.

— Почему? Никто же не говорил, что вы обязательно должны рисковать головами своих парней. Это неразумно, полковник. Мне кажется, что я смогу убедить Хорькова и его спутницу не оказывать нам ненужного сопротивления.

— Вы слишком серьезно к ним относитесь, — сказал Машков. — По-вашему, мы должны всерьез считать их своими противниками?

— По-моему, да. Не забывайте о том, что они придумали в Чогунаше. Это хитрые и опасные люди.

— Мы их возьмем, — сжал губы Машков. Дронго не стал спорить. Полковник был умным человеком, но и его подводило чисто служебное отношение в этому аресту. Как и другие офицеры ФСБ, Машков считал уголовников шпаной, которую нельзя рассматривать в качестве равного противника. Если в милиции к уголовникам относились как к равным врагам, то в ФСБ на эту публику смотрели с некоторым пренебрежением.

Два телохранителя Хорькова выехали в автомобиле, и после этого был подан условный сигнал. Машине дали возможность проехать около пятисот метров и только тогда остановили. Без лишнего шума и без всякого промедления обоих бандитов вытащили из автомобиля и обезоружили. Операция была проведена молниеносно. Машкову доложили об этом через минуту.

— Хорошо, — сказал полковник и повернулся к Дронго, — двоих уже взяли. И как видите, без особого шума.

— Дай Бог, — Дронго грузно повернулся к полковнику, — они ведь ездили за газетами. Боюсь, что для этого посылают не самых лучших телохранителей.

— Вам не кажется, что вы относитесь к ним слишком серьезно? — спросил Машков.

— Наоборот. Мне кажется, что это вы их недооцениваете.

В автомобиль сели двое бойцов группы захвата. Трое спрятались на заднем сиденье. Еще двое укрылись в багажнике. Нужно было подождать минут десять, после чего вернуться обратно на дачу. У задней калитки уже стояли другие сотрудники ФСБ, ожидая сигнала.

У Хорькова в этот день было особенно хорошее настроение. Он плотно позавтракал, позвонил в Санкт-Петербург Законнику, сообщив, что попытается уладить дела с итальянскими компаньонами. Правда, он объяснил своему собеседнику, что тому придется заплатить пятьсот тысяч долларов неустойки, и Законник, понимавший, что он виноват, согласился на все. Следовательно, за вычетом ста тысяч долларов, которые Хорьков заплатит Полухину и его киллерам, у него оставалось еще четыреста; он считал их гонораром за полученное беспокойство.

Он сидел в кабинете у телевизора, когда к нему вошла Маша. По утрам она обычно надевала халаты из белого шелка. Вообще она любила шелк и, кроме халатов из этого материала, так красиво облегавших ее плотную фигуру, требовала стелить ей постельное белье только из этого материала. Хорьков иногда посмеивался над этой странностью молодой женщины, даже дразнил ее, уточняя, где именно в Чогунаше она приучилась к шелковым простыням, но охотно поощрял подобные прихоти.

На этот раз она вышла к нему с веселой улыбкой, хотя обычно по утрам у нее бывало не очень хорошее настроение.

— Давай поедем в Италию, — предложила она. — Мне так хочется посмотреть на твою виллу.

— Сейчас нельзя, — рассудительно возразил Хорьков, — там могут появиться люди Ревелли. Когда мы разрешим эту проблему, тогда и полетим.

— Как все глупо получилось со вторым ящиком, — вздохнула она.

— Да. — Воспоминание о втором ящике было неприятным, и он нахмурился. — Но мы решим и эту проблему. Сейчас главное — разобраться с Ревелли. А про второй ящик ты забудь, его не было.