Анатолий Чехов - Кара-курт Страница 64

Андрей сделал вид, что ничего не заметил, достал из сумки сверток с фруктами, преподнесенный ему в последнюю минуту переводчиком Варене´й, развернул его, предложил Оразгельдыеву золотистый, налитый солнцем урюк, припасенный на десерт.

— Как зовут-то тебя? — спросил Самохин. — А то все до фамилии да по фамилии, а имени не знаю.

— Давлетхан Гассан-оглы, — ответил Оразгельдыев по-русски, теперь уже считая излишним скрывать, что знает язык.

— Давай, Давлетхан, угощайся. Очень хороши у вас в Туркмении фрукты. Не урюк, настоящий мед.

— У нас не только фрукты хороши, — отозвался Оразгельдыев. — Приехали бы ко мне в гости, я бы вас шашлыком, бараниной на ребрышках, виноградом без косточек, ташаузской дыней угостил.

— Ты такого наговорил, что снова захотелось обедать, — отозвался Самохин. — Кстати, виноград у нас тоже есть. Это все мне новый наш переводчик Вареня´ в дорогу насовал.

— А, Курбан-Вареня´... — ухмыльнулся Оразгельдыев, и Андрей вспомнил точно такую же ухмылку, мелькнувшую на его лице, когда Андрей, вызвав коновода к себе, сказал ему, что Вареня´ болен, а поэтому придется обойтись без переводчика. Значит, о происшествии с Варене´й Оразгельдыев знал. Заранее знала об этом и старуха Сюргуль.

— А я бы тебя у нас дома настоящей рыбацкой тройной ухой угостил, — сказал Самохин.

Оразгельдыев брезгливо сморщился, покачал головой.

— Пф...ф... — произнес он. — Туркмен не ловит рыба, туркмен не ест рыба. Барашка хорошо, урюк, миндаль, виноград — хорошо, рыба... пф-ф... плохо...

— А ты по-настоящему приготовленную уху ел когда-нибудь? Нет? А говоришь!

Самохин рассмеялся, улыбнулся и Оразгельдыев. И снова Андрею показалось, что его коноводу что-то хочется спросить.

— У нас дома такой теленок есть, — неожиданно сказал Оразгельдыев, проводив тоскующим взглядом стадо, идущее в облаке пыли вдоль дороги. — Аксалтаном зовут.

Андрей помолчал, надеясь, что Оразгельдыев разговорится, но тот, потускнев взглядом, потемнев лицом, снова замкнулся. В глазах его появилось привычное обреченно-тоскливое выражение.

— Ну что ж, — складывая остатки завтрака в сумку, сказал Самохин, — отдых кончился. Будем с тобой, Давлетхан Гассан-оглы, собираться. Вон уж регулировщики готовятся в ту сторону через Даш-Арасы´´ караван пропускать. Надо и нам с ним.

Оразгельдыев метнул на Самохина быстрый взгляд, набрал уже воздуха в легкие, но, так ничего не сказав, пошел за лошадьми.

Шайтан, увидев его, поднял голову, тихонько заржал, спокойно дал надеть на себя уздечку, подтянуть подпругу, не забыв при этом проверить карманы коновода, нет ли там сахара. Оразгельдыев что-то протянул ему на ладони, Шайтан осторожно взял губами, мотнул головой. Так же покладисто и заинтересованно встретил Оразгельдыева и Репс.

«Лошадей он к себе приручил, и это тоже, видно, неспроста», — подумал Андрей. Но сегодня ему особенно не хотелось верить, что Оразгельдыев так и останется под подозрением, не захочет поделиться с ним своей бедой.

Вслед за машинами, повозками, караваном верблюдов они проехали по «узкой, как ремешок» (Андрей вспомнил выражение Клычхана), дороге, зажатой с двух сторон отвесными скалами. Не разминируй саперы вовремя Даш-Арасы´´, здесь бы можно было одним взрывом похоронить целый батальон, а то и полк. А предупредил о том, что ущелье минировано, все тот же Клычхан. Впрочем, об этом нетрудно было и без него догадаться...

Исподволь наблюдая за своим коноводом, Андрей видел, что Оразгельдыев теперь уже не так насторожен по отношению к нему, но по-прежнему задумчив и подавлен.

«Обязательно надо поговорить со старшиной Галиевым, — подумал Андрей. — Он больше других не дает покоя Оразгельдыеву».

В сумерках проехали через мостик у родникового озерца, в котором Андрей купался, когда впервые сюда приехал. Спустя несколько минут спешились у ворот комендатуры.

Приняв рапорт дежурного сержанта Гамезы, Андрей спросил, была ли почта. Узнал, что для него есть четыре письма, попросил принести их к себе в комнату: длительное путешествие верхом давало себя знать, хотелось скорей вымыться, дать покой раненой, все еще ноющей тупою болью руке.

Пока Оразгельдыев отводил лошадей в конюшню, Самохин с помощью Гамезы разделся до пояса, с наслаждением принялся плескаться под умывальником, отставляя забинтованный локоть в сторону, ухая под тонкой прохладной струйкой, которую лил ему на спину Гамеза.

Андрей вошел в комнату, оделся после умывания, собираясь идти к Ястребилову, чтобы узнать, каким транспортом можно поехать в город. Не успел он привести себя в порядок, раздался стук в дверь, и в комнату не вошел, а вбежал Оразгельдыев с исписанным непонятными буквами тетрадным листком в руках, потертым на сгибах, с почтовым фронтовым штемпелем.

— Товарищ старший политрук! Товарищ старший политрук! — захлебываясь, повторял Оразгельдыев. — Письмо! Ата прислал! Медаль за отвагу получил! Отпуск дают! Скоро приедет! Ай, я, дурак, думал, старший политрук неправду сказал, что отцу писал! Все правда! Товарищ старший политрук! Разрешите обратиться?! Разрешите спросить?..

— Давай обращайся, только не торопись, — охладил его пыл Самохин.

— Товарищ старший политрук! Вы меня рекомендовали в группу снайперов. Вы еще не знаете, как стреляет Оразгельдыев. Сами скажете: «Ай, как стреляет Оразгельдыев!» Поеду на фронт, тоже медаль получу! Товарищ старший политрук! Ата через неделю будет!! Разрешите, с ним в фронтовую часть поеду?

— Не знаю, не знаю, Давлетхан Гассан-оглы. Буду писать рапорт на этот счет полковнику Артамонову, — сказал Самохин и подумал: «Здорово тебя Клычхан прижал, что от него и на фронте спасения ищешь...»

— Когда будешь писать рапорт полковнику, товарищ старший политрук?

— Сначала ты мне напиши, приложи письмо фронтовика-отца.

— Ай, товарищ политрук! Ай, спасибо! Ата коп-коп сагбол тебе передает. Спасибо, говорит. Пишет — замечательный человек у вас, Давлетхан, товарищ старший политрук.

— Ну вот и хорошо, что мы друг другу понравились, — ответил Самохин, пытаясь разгадать, искренне ли говорит Оразгельдыев или опять за его словами таится какая-нибудь хитрость. «Обязательно надо поговорить с Галиевым, — решил Андрей, — чтобы он опять нашего Ораза в меланхолию не вогнал».

Оразгельдыева словно ветром сдуло. А Самохин остался в мучительном раздумье: что же такое происходит в жизни этого парня, если отправка на фронт не только не пугает его, а наоборот, дает какие-то шансы выйти из, по-видимому, безвыходного положения.

...Встретиться с Галиевым, чтобы поговорить с ним насчет Оразгельдыева, Самохин смог только по возвращении из Ашхабада.

Приняв рапорт от, видимо, бессменного дежурного по комендатуре сержанта Гамезы, он попросил вызвать к нему старшину, удивился необычному ответу:

— Я, конечно, могу его вызвать к вам, товарищ старший политрук, — сказал Гамеза, — но было бы лучше, если бы вы сами к нему зашли.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Андрей.

— Старший лейтенант Кайманов распорядился, чтобы старшина Галиев пока что со двора своего дома никуда не выходил.

Гамеза явно не собирался ничего больше объяснять. Самохин, гадая, что могло случиться с Галиевым за двое суток, отправился к старшине.

Открыв калитку, Андрей пересек небольшой дворик, огороженный высоким дувалом, постучал в дверь. Отозвался ему из-за двери сам хозяин, который словно нарочно оказался в сенях к приходу старшего политрука.

Самохин вошел в дом и, честно говоря, не сразу узнал старшину. Амир Галиев — великий аккуратист, образец чистоплотности и подтянутости, казалось, целый месяц не только не ходил в баню, но и не умывался. От него так разило смесью лошадиного пота с полынным дымом, как будто он всю жизнь провел в безводной степи или в горах у костра.

Одет был Галиев в какие-то пыльные, выгоревшие на солнце, измазанные в глине штаны, такую же рубаху. Давно не стриженные космы («парик, что ли?») спускались на шею и виски. Руки у него были такие же грязные и закопченные, как и лицо. Под ногтями — траурная кайма.

— Что с вами, старшина? — только и спросил Самохин.

— Был старшина, весь вышел, — довольно мрачно ответил Галиев. Он брезгливо сморщился — так ему противен был свой собственный вид.

— А что, собственно, произошло?

Амир вздохнул. Видно было, что он действительно страдал, стоически переживая новое положение. Он оправил было рубаху, привычным движением разогнав назад складки, но тут же, спохватившись, с досадой махнул рукой:

— Яков Григорьевич придумал. Терзает. Забудь, говорит, Амир, что ты кадровый пограничник. Ты степняк, житель гор и пустынь, проводник нарушителей и контрабандистов, самая темная личность. Что ты, говорит, ходишь строевым? Походка у тебя должна быть, как у шакала, вороватая, с оглядкой... Стричься и умываться не смей! Вторые сутки меня, как селедку, полынным дымом коптит... еще и нюхает, так ли я пахну? Когда буду, говорит, тебя за десять метров против ветра по запаху узнавать, вот тогда, значит, довел до кондиции. Так и живу: Фаиза в комнату не пускает, в коридоре ночую...