Душан Калич - Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.6, 1985 г. Страница 7

Я не знаю, как поступил Мигель с этими вещами. Может, сверток еще находится в его мешке, но я уверен: перед Зораном он никогда его не развернет. Я надеюсь, Зоран не станет заглядывать в мой мешок и не будет листать эту тетрадку. Когда он позавчера вечером увидел, как я в нее что-то записываю, он сказал мне так, по-свойски, как он умеет: «В бога мать его, Ненад, и зачем тебе теперь это, если ты не записывал, пока в том аду полыхал огонь?!»

...Близится полдень. Вокруг тишина. Уже не слышится даже то далекое громыхание. Неужели война в самом деле кончилась? Вчера американцы говорили, что со дня на день ожидается капитуляция Германии, хотя отдельные группы немецких войск здесь и там все еще отчаянно сопротивляются. Мы спрашивали у американцев, можем ли мы в направлении от Линца к Вене встретить части Красной Армии. Спрашивали не только ради Саши. Большинство из нас искренне желали бы как можно скорее пожать руки советским солдатам и с ними отметить победу над фашизмом. Один офицер сказал нам, что они встретились с русскими недалеко от Линца, и предупредил нас, чтобы мы не удалялись от главного шоссе Вена — Линц, потому как в близлежащих горах и лесах укрылись большие группы эсэсовцев. В тот вечер мы еще не предполагали, что двинемся по этой дороге, которая уводит нас от Дуная к горам. Но даже если бы мы это знали, мы бы наверняка не рассказали американцу о своих планах. Как объяснить человеку, который лишь понаслышке знает о концентрационных лагерях, как объяснить ему, зачем нам нужен какой-то доктор Краус...

Я все чаще задумываюсь о тех эсэсовцах, что спрятались в лесу. Может, и Краус находится среди них. Эта мысль неотступно преследует меня...

Дыхание поля смешало мысли, усталые глаза сами собой сомкнулись. Ненад не заметил, как карандаш выскользнул из пальцев, а сам он медленно стал клониться в сторону. Вздрогнув от какого-то шороха в траве, протер глаза и торопливо дописал упущенную мысль: «Не напрасно ли мы едем в Сант-Георг?» Затем закрыл тетрадку, аккуратно уложил ее в мешок и, склоняясь к земле, сам себе сказал: «Совсем немножко, а потом пойду сменю Анджело».

Он заснул прежде, чем голова коснулась травы.

Унтер-офицер медицинской службы СС Фреди Хольцман ошеломленно наблюдал, как фельдфебель Мюллер готовил себе второй завтрак, хотя поел всего два часа назад. И делал он это с наслаждением гурмана, вызывающе беззаботно, словно его нисколько не занимала неведомая судьба потерпевшей поражение родины, переживавшей самую большую катастрофу в своей истории. Если б это был не тот унтершарфюрер интендантской службы Мюллер, которого и подчиненные и старшие по чину с истинным почитанием называли Железный Мюллер, не тот страшный Мюллер, взвод которого в лагере загружал газовую камеру и крематорий, можно было бы подумать, что это скрытый социал-демократ, находившийся в сговоре с политическими заключенными. Фреди разглядывал Железный крест на груди Мюллера, которым тот был отмечен за какие-то исключительные заслуги в концентрационном лагере, и думал. Он не был уверен, завидует ли он Мюллеру или попросту ненавидит его. Фреди не очень-то и стремился глубже проникнуть в свои неясные и смешанные ощущения. В нынешней путанице он был не способен разобраться даже в самом себе, хотя вроде бы знал о человеке достаточно — как-никак учился на медицинском факультете, работал в лаборатории доктора Крауса. Сейчас он чувствовал себя парализованным, душа его окаменела, в горле скапливалась горечь, которую он тщательно пытался сглотнуть.

Мюллер находился рядом. Он сидел на тенистой полянке перед новенькой охотничьей избушкой, одной из последних, которые понастроили гаулейтер и комендант концентрационного лагеря Цирайс, в прошлом столяр. Перед ней, как в славные времена, по всем правилам нес караул молодой эсэсовец. До того как здесь появился Мюллер со своим огромным засаленным ранцем, доверху наполненным едой, Хольцман размышлял о караульном. Тот казался ему трагикомичным и глупым, нелепо одеревеневшим, словно на пороге избушки в любую минуту мог показаться рейхсфюрер СС Гиммлер или сам Гитлер, а не кто-то из хорошо известных ему офицеров. Хольцману это слепое послушание караульного тем более казалось нелепым, что тот ничем не отличался от валявшихся на поляне молодых людей в неопрятных, запыленных мундирах. Пока Мюллер не отправил его в караул, на его лице, как и на лицах остальных, — усталом, с отекшими веками, — застыл страх побежденных и преследуемых, и, как все, он испуганно вздрагивал от каждого шороха в траве. Фреди выговаривал караульному про себя до тех пор, пока не появился Мюллер. Лишь тогда, жалко улыбнувшись, он признался себе, что по приказу Мюллера и он бы вел себя так же.

Мюллер почти церемониально завершал приготовление к трапезе. На ровно спиленном пне он разостлал две большие полотняные салфетки и на них рядом с ломтем хлеба положил большой кусок копченого сала, пару сухих колбасок, плавленый сыр в тубе и флягу с крестьянской водкой, от которой далеко шибало в нос кислятиной. Потом медленными, но ловкими движениями нарезал целую кучу тонких ломтиков сала и очистил кусок колбасы, налил водки в алюминиевый колпачок фляги и поставил его в стороне, словно ждал к трапезе еще кого-то. К великому удивлению Хольцмана, Мюллер неожиданно поднял флягу и направился к нему.

— Прозит, Хольцман! — Мюллер, растягивая толстые и уже заблестевшие от сала губы в широкую улыбку, великодушно пригласил его к трапезе. — Правда, этот шнапс здорово воняет, но сейчас выбирать не приходится! Присаживайся, Хольцман, сделай одолжение...

Пораженный столь необычной любезностью, Хольцман прилагал все усилия, чтобы скрыть, что слишком сильный запах водки вызывает у него тошноту, и сквозь стиснутые зубы сказал:

— Спасибо, Мюллер, я... — он не закончил мысль, потому что в пустом желудке у него снова что-то поднялось. Он подумал, как бы солгать, что недавно ел. Невольно ему это удалось. Он громко отрыгнул, и Мюллер мог подумать, что он в самом деле сыт.

— Видишь ли, Хольцман, — продолжал тот с полным ртом, не удостоив остальных эсэсовцев даже взглядом, — у моего отца, который преданно служил кайзеру, я научился кое-чему... Форму можно залатать, но это... — уперев палец в выпяченный живот, он покачал головой и добавил: — Нет, дорогой, это не залатаешь! Как доктор, ты это должен лучше меня и моего старика понимать, не так ли? И давай не важничай, знаю я, что у тебя в рюкзаке. Этим, дорогой мой Хольцман, долго сыт не будешь...

Хольцман для видимости усмехнулся, однако про себя размышлял о сказанном Мюллером. В простоте его жизненной философии, признал он, большая доля истины, и поэтому незачем осуждать его лишь за то, что он следует своим привычкам. В остальном, думал он, эта непрестанная забота о добром куске нисколько не умаляет солдатской репутации, даже в той обстановке, когда ясно, что все потеряно. Напротив, среди них Мюллер — единственный, лицо которого не выдает и намека на мысль о поражении... Хольцман старался отвлечься от чавканья, непрестанно его раздражавшего, и своих размышлений, поскольку чувствовал, что его вновь одолевают те же чувства зависти и ненависти. Он отвернулся. Хотел даже подняться и уйти, однако не решился. Зная нрав Мюллера, он понимал, что сильно задел бы его, и решил сдержаться и перетерпеть мучительные ощущения в пустом желудке и запах водочного перегара, смешавшийся с запахом прогорклого сала. Из забытья его вывел голос Мюллера. Работая своими ненасытными челюстями, тот говорил:

— Майн готт, Хольцман, я чуть было не забыл тебе сказать! Сегодня, когда я осматривал долину в бинокль, я увидел грузовик, полный тех идиотских призраков... Грузовик наш, я узнал его по номеру, да и они из нашего лагеря. Остановились прямо посреди дороги и пошли в поле... Подумай только, эти паразиты ползают и гадят по нашим полям! Отвратительно, Хольцман! Если бы мы до конца выполнили приказ рейхсфюрера эсэс Гиммлера, пожалели бы свою землю, чтобы ее не поганили эти скоты... — На мгновение он перестал жевать, многозначительно посмотрел на Хольцмана и добавил: — На теле одного из них, который оголился в траве, я, кажется, разглядел знак лаборатории доктора Крауса!

От этих слов Хольцман словно пришел в себя. Лицо его сначала обрело естественный цвет, затем вспыхнуло, однако высказать свое мнение он воздержался. Заметив, что его рассказ взволновал Хольцмана, Мюллер тряхнул головой и, влив в себя добрый глоток какой-то жидкости из другой фляги, сказал:

— Ты и я, Хольцман, меньше всего ответственны за некоторые вещи... Хочешь сигарету?.. Да, ты не куришь... А знаешь, когда я об этом докладывал твоему шефу, он ничуть не обеспокоился. Я думаю, он это известие воспринял как что-то несущественное, словно бы речь шла не о его пациентах, пока я ему не сказал, что видел их на дороге, ведущей прямиком в Сант-Георг. Тогда он вспылил и обложил меня.