Рахим Эсенов - Легион обреченных Страница 7

Опомнившись, Мадер снова заглянул в списки, в самый конец, где стояло двенадцать точек, пересчитал еще раз — не досчитайся или окажись одна лишняя, значит, письмо писалось под диктовку чекистов. Не дожидаясь, пока проснется радист, сам развернул рацию и отстучал в Берлин весь текст.

На следующее утро Мадера ждал «сюрприз». Он и без бинокля разглядел за рекой Толстого, прогуливавшегося в черном тельпеке, и вслух зачертыхался. Почему агент подавал сигнал опасности? Черкез и Новокшонов давно перешли границу, и какая здесь может быть связь с этой тревогой? Главное, чтобы они, возвращаясь, не напоролись на пограничников.

Ночью Мадер заметил за Сумбаром огоньки блуждающих фонарей. Ветер доносил лай аульных собак, ржание лошадей. Связной не мог пробраться к тайнику, поскольку проторенную контрабандную тропу перекрыли пограничники. И резиденту вдруг стало весело: красные только сейчас обнаружили нарушение границы и спохватились! Опасаются, что вновь лазутчиков зашлют. Мадер приказал связному замереть, не появляться у границы до его приказа.

Недели через две, когда Толстый появился у реки в белом тельпеке, косоглазый связной стал выходить на старую тропу. Выполняя приказ резидента, он терпеливо, целыми ночами дожидался возвращения агентов, просочившихся более месяца назад в Туркмению.

В большой комнате с желтым кирпичным полом и зарешеченными окнами, на которых висели светлые шторки, Новокшонов чувствовал себя как в клетке. Тусклый свет керосиновой лампы выхватывал из полумрака угол некрашеного грубого стола, головы сидевших за ним Черкеза, Ходжака и полного, со следами оспы на круглом лице, человека. Это был Абдурахман Бабаниязов, руководитель подпольной организации «Вера ислама», затаившейся в Ташаузской области, который приехал на встречу с агентами Мадера.

У самой двери на скамейке примостились два русоволосых человека, оба немцы. Один — коренастый, средних лет, заведующий аптекой, хозяин конспиративной квартиры, где остановились Черкез и Новокшонов. Другой — бывший унтер-офицер германской армии, человек недюжинной физической силы, общительный. Оба они когда-то встречались и помнили Штехелле, значились у него в списке «антибольшевистского подполья». Рядом с ними уселись четыре молодых туркмена в одинаковых хивинских халатах, один из них богатырского телосложения — телохранитель Бабаниязова.

Новокшонов, оглядев всех, нагнулся к Ходжаку, зашептал:

— А где этот... Джапар Хороз?

— Как вы приказали, убрали его подальше, — так же тихо ответил Ходжак. — Дом охраняет.

— А не подслушает наш разговор?

— Ни в коем случае. Он сейчас в наружной охране, с боевиками организации. А тех мы на свои заседания не допускаем.

Заседание «подпольной организации» открыл Ходжак. Он назвал по имени всех, кто присутствовал, дав понять, что они представляют подполье Ташауза, Ашхабада и окрестных аулов. Новокшонов особенно не вслушивался, предателя заботило одно — собрать побольше сведений, имен, составить список подлиннее, пусть даже из мертвых душ. Голову ломать положено начальству — оно больше получает и о собственной карьере печется. А его, Новокшонова, вполне устраивают деньги, ведь Мадер платит ему за количество раздобытой информации.

Отчего так теснит в груди? Новокшонов, охваченный каким-то смутным беспокойством, чувствуя на себе изучающие взгляды сидевших, пытался разглядеть их: выдвигал фитиль, но он тут же нагорал, и слабый свет лампы, рассеиваясь сумеречными тенями, не освещал лиц. Резиденту показалось, будто он сам слепым щенком блуждает впотьмах, натыкаясь на все, хотя по его самоуверенному виду — давно разменял шестой десяток, седоватый, с большими залысинами, но еще крепкий — сказать этого было нельзя. Такого чувства он не испытывал и раньше, когда только приехал в Ашхабад, ни даже на прошлом заседании.

А вот днем стоило напомнить Ходжаку о возвращении, а тому, словно невзначай, обронить, что с переходом границы пока придется повременить — неспокойно, мол, там, — и Новокшонов заволновался. Пошаливают нервишки, видать, бессонница сказывается...

Новокшонов глянул на Черкеза — тот внимательно слушал Ходжака. Посмотрел на Бабаниязова, на его гладкую физиономию, а тот вдруг вздрогнул: почему Шырдыкули, давний друг по Ташаузу, ощупал его таким недоверчивым взглядом? Бабаниязов действительно, вплоть до 1940 года, возглавлял на севере Туркменистана подпольную контрреволюционную организацию, поддерживавшую связь с закордонными антисоветскими центрами, а вот приехал он сейчас на эту встречу, вовсе не подозревая, что она была заранее спланирована советскими контрразведывательными органами.

Ходжак предоставил слово резиденту.

— Друзья! — напыщенно воскликнул он. — Германия возлагает на вас большие надежды. Великий фюрер считает, что вы наш передовой пост. Вы должны подготовить почву для наступления германского вермахта. Считайте, что вы на военной службе и каждый из вас стоит генерала... Близок час, когда рейх призовет вас под свои знамена и вы наконец освободитесь от ига большевизма, ярма Советов...

Новокшонов рассказал о положении в Германии, о деятельности национал-социалистов, приветствующих всякий шаг против Советского Союза, о победах вермахта в Европе и призвал осторожно и настойчиво сколачивать группы людей, недовольных Советской властью, расширять подпольную сеть и дожидаться сигнала. Когда резиденту уже не о чем стало говорить, он вдруг вспомнил наставление Мадера о «фольксдойчах»— лицах немецкой национальности, живущих за рубежом. Поглядывая на двух сидящих немцев, Новокшонов сказал:

— Германское правительство очень интересуется соотечественниками, которые проживают в Туркмении.

— В районе Мары, Серахса и Теджена, — вставил Ходжак, — есть немецкие колонии. Они еще со времен фон Кауфмана. Над ними когда-то покровительствовала императрица Александра Федоровна...

— Теперь их будет опекать сам Гитлер, — подхватил Новокшонов. — Нацизм считает, что каждый фольксдойче может и должен работать на благо рейха. В Германии действует Союз немцев — выходцев из России. Он призван создавать повсюду опорные пункты тысячелетнего рейха. Союз уже отправляет посылки в Советскую Россию для немцев, живущих на Волге, близ Одессы и даже в Туркмению. Дело, господа, не в тряпках, а в том, чтобы помогать соотечественникам сохранять на чужбине, вдали от родины передовую немецкую культуру, распространять идеи национал-социализма.

Ходжак, что-то шепнув на ухо Новокшонову, прервал его речь, а Бабаниязов протянул листки со списком подпольной организации «Вера ислама». Резидент читал его, покрываясь у всех на глазах мокрой испариной, — он увидел в списке Ашира Таганова, Герту Гельд...

— Кто тебе подсунул эти имена? — Новокшонов ткнул списком в лицо побледневшего Бабаниязова.

— Сказали, свои люди, немцы среди них есть, — Бабаниязов указал глазами на Ходжака и Черкеза. — Договорились же объединиться с Ашхабадом.

— Да это же туфта, балбес ты несчастный! — Новокшонов выхватил из-за пазухи револьвер, навел на Ходжака, Черкеза. — Не шевелитесь!

— Не трудитесь, господин Новокшонов, — усмехнулся хозяин конспиративной квартиры, не поднимаясь с места, — у вас же боек сточен.

Новокшонов пощелкал курком и со злостью бросил револьвер на стол. Бабаниязов бросился к двери, но его телохранитель вместо того, чтобы помочь своему «хозяину», преградил дорогу и с такой силой отшвырнул его назад, что тот растянулся на полу, чуть не свалив со стола лампу.

Дверь открылась, и с ручными фонариками в руках вошли Чары Назаров и еще двое чекистов в форме. За дверью маячила фигура часового с винтовкой.

— Хватит, Новокшонов, комедию ломать! — Назаров сел на освободившуюся табуретку. — Или как вас там, Шырдыкули... Хачли?

Новокшонов затравленно оглядел всех и сник. Бабаниязов с отрешенным, мертвенно-бледным лицом так и сидел на полу, не в силах подняться. Остальные довольно улыбались. Только Черкез был необычно взволнован, его большие глаза сверкали ненавистью.

— Пощадите! — Новокшонов вдруг брякнулся на колени и пополз по кирпичному полу, оставляя за собой мокрый след, отдававший мочой. — Не убивайте! Я не по своей воле...

— Поднимитесь, Шырдыкули! — брезгливо поморщился Назаров.

— Пусть он лучше расскажет правду о родителях и брате Черкеза, — сказал Ходжак.

— Все расскажу! — Новокшонов, поднявшись на ноги, недоуменно ощупывал свои намокшие штаны: — Меня не расстреляют?

Черкез молчал, не сводя глаз с Шырдыкули, будто хотел запомнить гадливое лицо труса и убийцы. Вслушиваясь в его жалкий лепет, он подумал, что, наверное, месть — справедливое чувство. О мести может забыть бесчестный, тот, у кого отшибло память. Возмездие — это человеческая память, а человек без памяти — двуногое животное. Ведь такие оборотни, как Шырдыкули, погубили самых близких ему людей, а самого Черкеза и Джемал разлучили с родиной...