Наивный человек среднего возраста - Райнов Богомил Николаев Страница 7

— У меня уже есть информация об обстановке.

— У меня тоже есть информация о вас, — многозначительно замечает посол, задетый моим наглым тоном.

— В таком случае вы могли бы своевременно высказать свои возражения против моего приезда.

— Может, я бы и высказал, если бы вы прибывали как положено, — мгновенно ответил он ударом на удар.

Вечные аргументы этих самодовольных ничтожеств: только у них всё идёт как положено, а мы, остальные, — нахалы, мошенники и вообще люди второго сорта.

Но шеф всё-таки явно человек уравновешенный и, несмотря на своё раздражение, сообразил, что так или иначе теперь нам предстоит работать вместе, поэтому следующая тирада была произнесена более мягким тоном:

— Не обижайтесь, а постарайтесь меня понять. У меня нет никаких предубеждений против вас лично, и вообще для меня тут важна не личность, а подход к делу. В вашей ситуации любой горит желанием реабилитировать себя. А амбиции приводят к чрезмерному усердию. Чрезмерное усердие ведёт к промахам. И тот, кто хочет мгновенно улучшить свою репутацию, мгновенно и окончательно её портит. Не говоря ужо неприятностях, которые он доставляет своим начальникам.

— Разумеется. Но у вас, если не ошибаюсь, были претензии и в отношении моего предшественника…

— Да. И они вполне оправдались.

— И эти претензии, естественно, и тогда относились не к нему лично?

— Конечно нет.

— В таком случае, если ваше неприязненное отношение вызвано не лично нами, следовательно, оно относится к организации, которую мы представляем.

— Но вы… Это неслыханно… — начал было негодующе посол.

Однако если этот человек дорожит своим временем, то я тоже дорожу своим. Поэтому, не обращая больше внимания на его возмущённое заикание, я бросаю:

— Простите, что позволил себе угадать ваши мысли…

Я выключаю магнитофон, поворачиваюсь к нему спиной и снова повторяю свой долгий путь — на этот раз в обратном направлении — от стола к двери.

Жена моя использовала этот день, чтобы придать некоторый уют нашей стандартной квартире, обставленной казённой посольской мебелью. Как домашняя хозяйка она всегда на высоте, не потому что сама очень утруждается, а потому что умеет заставить работать людей вокруг себя. Эту черту она, наверное, унаследовала от своего отца-лавочника, который сколотил состояние тоже не только своими руками.

Когда я под вечер возвращаюсь домой, квартира наша уже сияет чистотой, а через открытую дверь в спальню я вижу, что одна из кроватей уже вынесена оттуда, вероятно, поставлена в третью комнату. Сервировочный столик в гостиной уставлен нераспечатанными бутылками, а в вазах — свежие цветы. Что касается самой хозяйки, то она сидит за широким столом и раскладывает пасьянс.

— Я чувствую, что умру от скуки в этом городе… — вздыхает Элен, поднимая глаза, когда я вхожу, чтобы тут же опустить их и уставиться в карты.

То, что она заговорила в первую же минуту, как только я вошёл, само по себе весьма красноречиво. Она и впрямь умирает от скуки.

— По-моему, дипломаты везде в мире одинаково скучают и одинаково развлекаются… Так что я не вижу, чем этот город хуже любого другого. Каждую неделю бывает приём, и каждый вечер у кого-нибудь собираются гости. Сегодня вечером нас, например, приглашают к советнику.

Элен отрывает взгляд от карт, и на лице её появляется некоторое оживление:

— Ты что, не мог мне позвонить и говоришь это только сейчас!

— Сейчас только шесть. А мы должны быть там в восемь.

В любом другом случае она бы мне возразила, что женщине на сборы двух часов мало и что женщине одеться для выхода в свет не то, что мужчине — сменил рубашку и галстук и всё, — что я вообще самый неаккуратный человек, какого она когда-либо встречала, что я думаю только о себе и так далее и тому подобное. Но в данный момент, как я уже сказал, она умирает от скуки, и близкая перспектива появиться в обществе её возбуждает, а мысль, что ей предстоит встретиться лицом к лицу с жёнами моих коллег, рождает у неё азарт участника соревнований перед решающим стартом. Она отодвигает небрежным жестом сразу же наскучившие ей карты и отправляется в ванную.

— А что это будет: обычная пьянка или ужин в нашу честь? — спрашивает Элен, когда, завернувшись в махровый халат, выходит из ванной.

— Специально в нашу честь, — спешу уточнить я, чтобы не испортить ей настроения. — Но советник объяснил мне, что они делают это без особых церемоний.

Я устраиваюсь в одном из кресел и наливаю себе немного виски, чтобы расслабиться, отдохнуть от суеты прошедшего дня и собраться с мыслями. Однако Элен мешает мне собрать эти мысли.

— А посол приглашён? — доносится из спальни её голос.

— Даже если и приглашён, то вряд ли придёт.

— Похоже, тебе не удалось понравиться начальству.

— Даже не пытался. Это он пытался разыгрывать передо мной большого начальника, но, кажется, я поставил его на место.

— И какое из своих лиц ты ему показал? Наивное или устрашающее? — любопытствует жена.

— И то, и другое.

— Хорошо, если он не разглядел того, что между ними…

Я беру стакан и встаю, эта манера перекрикиваться через комнату меня раздражает. Когда я появляюсь на пороге спальни, Элен всё ещё в костюме Евы и подыскивает подходящее для данного случая бельё. Чёрт возьми, она выглядит так же, как и три года назад: стройная с выразительно изогнутым в нужных местах силуэтом, гибкая, ничуть не потолстевшая, словно девушка, совсем недавно ставшая женщиной. Только в лице её нет ничего девичьего. Безукоризненно красивое, но высокомерное и холодное, с тёмными глазами, в глубине которых затаилась опытность, чтобы не сказать развращённость.

Элен ловит мой взгляд, но продолжает заниматься бюстгальтером, который наконец-то выбрала, и только бормочет:

— Ты слабый человек, мой милый…

«Милый» по отношению ко мне она употребляет в основном с иронией.

— Твоё мнение мне известно. Но должен тебе сказать, что ты единственная, кто так считает.

— Другие, похоже, более воспитаны, чем я, — отвечает жена, застёгивая бюстгальтер и берясь за комбинацию.

— Нет! — возражаю я. — Похоже, ты единственная, перед кем я выказал слабость, потому что все остальные думают иначе.

— Ты уверен? — Элен бросает на меня взгляд, прежде чем надеть полупрозрачный кусок материи, обшитый чёрными кружевами. — О, ты, конечно, можешь быть и очень опасен, не отрицаю. Но это не означает, что ты сильный. Или что непременно все считают тебя сильным. Если бы тебя действительно считали сильным, то не посылали бы сюда, на Балканы, проверить твои силы.

И чтобы дать понять, что этой тирадой её речь заканчивается, она надевает чёрную комбинацию и поворачивается ко мне спиной.

— Ты же знаешь, что такие краткосрочные перемещения обычно предшествуют повышению, — отвечаю я.

— Знаю от тебя. Но по своему опыту знаю также, что не всему, что ты говоришь, можно верить, — замечает она, по-прежнему стоя ко мне спиной.

— Ты же не ребёнок и понимаешь, что иногда случается и непредвиденное. Однако на сей раз я считаю, что всё предусмотрено. Я ознакомился с обстановкой и уверен, что деятельность, которую я тут разовью, обязательно выведет нас куда-нибудь на Запад.

— Хорошо бы! — коротко бросает жена и начинает рыться в гардеробе, чтобы ещё раз показать, что наш разговор окончен.

Пора и мне сменить костюм на другой, такой же серый, немного потемнее или посветлее, в тонкую полоску или в клеточку, а может, и однотонный (из этого, надеюсь, ясно, что у меня достаточно богатый гардероб).

Обожаю серый цвет. Это полная безликость, подавление тщеславного стремления выделяться, слияние с толпой себе подобных. Дурак не понимает, что выделяться — значит стать мишенью. Тот, кто всё время привлекает внимание, неизбежно будет иметь неприятности. Излишний блеск позволителен только звёздам — кино или другим — для простых людей он вреден, тем более для людей моей профессии. Быть незаметным — значит быть хорошо защищённым, иметь возможность бесшумно продвигаться вперёд и добиваться своей цели.