Алексей Нагорный - Я — из контрразведки Страница 8

Они расстались друзьями, и вот нет больше Никодима…

— Я съезжу туда, — сказал Марин дежурному.

Тот пожал плечами, но машину для Марина вызвал.

Когда последние мощенные булыгой улицы Москвы остались позади, за автомобилем потянулся вязкий шлейф пыли. Он возник сразу же за Калужской заставой и сопровождал Марина до самого Воронцова. В парк въехали со стороны старого Калужского шоссе, через готические ворота. Пыль улеглась, и яркие лучи солнца, дробясь в пожелтевшей листве, померкли. Наступила странная, непривычная, ничем не нарушаемая тишина. Фырканье и треск автомобильного мотора только подчеркивали ее. Свернули направо, к церкви и кладбищу. За вековыми деревьями стало еще тише, еще сумрачнее, и Марин вдруг понял, что приехал слишком поздно, похороны уже окончились. И в самом деле, когда автомобиль остановился неподалеку от алтарной апсиды, Марин увидел свежевыкрашенную ограду и за ней усеченную пирамиду из черного мрамора с крестом и золотую надпись, которую почему–то не прочитал, а увидел в пей всего лишь несколько слов, вдруг поразивших воображение: «…а служения его при сём храме было 55 лет».

— Служения, — вслух повторил Марин и вернулся к автомобилю. — Как же это просто и величественно сказано… В конце концов, мы ведь тоже служим, и каким грандиозным замыслам? Мы служим, чтобы человек «вырвался», кажется, так говорил отец Никодим?

Подошел милиционер в пыльной поношенной форме, спросил:

— Вы откуда, товарищ?

— Из ВЧК, — сказал Марин. — Вы звонили?

— Не–е–ет, — протянул милиционер. — Это предсельсовета. От глупости, должно, вы уж его простите.

Марин с интересом посмотрел на милиционера, сказал:

— Пусть живет спокойно ваш председатель. Отец Никодим прожил хорошую жизнь, и нам ее ревизовать незачем.

Марин откозырял и сел в машину. Через час он уже входил в кабинет Артузова.

Начальник оперативного отдела ВЧК Артур Христианович Артузов выглядел очень молодо, гораздо моложе Марина. Разговаривал он с Мариным всегда подчеркнуто уважительно, любил его, ценил серьезный маринский опыт, еще дореволюционный. Мало у кого в ВЧК был такой опыт в ту пору.

— Садитесь, Сергей Георгиевич, — предложил Артузов, закуривая. — Мне звонили только что.

Марин улыбнулся:

— Председатель сельсовета из Воронцова?

— Он. Жаловался. Говорит: «Ваш работник поощряет опиум для народа». Отец Никодим, это что же, тот самый? Из Парижа?

— Тот самый. Удивительный был старик. Мир его праху.

— От меня только что ушел начальник иностранного отдела, — сказал Артузов. — Сообщение из Парижа вы потом прочтете. Там множество интереснейших подробностей о ближайших планах Врангеля. Пока главное: в Крым направлен бывший жандармский офицер, фамилия неизвестна. Офицер этот идет через нашу территорию. Смысл задания неясен. Мы прикидывали, похоже, что убийство двух краскомов в петроградском поезде — его рук дело, во всяком случае исключить этого пока что нельзя. Вам нужно незамедлительно встретиться с вашими людьми и дать задание народу.

— Есть, — Марин встал. — Я пойду распоряжусь.

— Как тетушка? Спорим потихоньку? — улыбнулся Артузов.

— Нет, — рассмеялся Марин. — Мечем громы и молнии.

— Если бы все наши политические противники вели с нами только диалог, как ваша тетушка, — вздохнул Артузов, — мы бы занимались совсем другими делами. Вы бы, например, удивили мир какой–нибудь новой картиной, не правда ли?

— А вы?

— А я бы растирал вам краски, — улыбнулся Артузов. — Держите меня в курсе событий, нужно спешить.

Раабен вышел на Красную площадь. Над главным куполом Василия Блаженного с криком кружили бесчисленные стаи ворон. Купол был разбит во время октябрьских боев 17–го года прямым попаданием артиллерийского снаряда, и с тех пор среди его стропил и перекрытий обретались огромные московские вороны. Им теперь плохо жилось: не было лошадей, не было навоза. Раабен пожалел ворон и подумал, что автомобилей у советской власти тоже нет. За те пятнадцать минут, что простоял он у памятника Минину и Пожарскому в центре площади, ее пересек лишь один обшарпанный лимузин, затем прошла колонна рабочих с красным транспарантом: «Бей наймитов империализма!», потом прошагала рота красноармейцев, они пели: «Кто поцелован свободой, не будет рабом никогда».

Осень была теплой, деревья у кремлевских стен шелестели красно–желтой листвой, над потертым куполом Ивана Великого висело низкое, удивительно синее небо, а на верхушках башен распростерли бронзовые крылья императорские орлы. Два года жила Россия без императора, а вот орлы пока еще оставались. Советской власти было пока не до них. «Доброе предзнаменование, — подумал Раабен. — Вернется царь— и снова будут полковые праздники, трубачи играть станут, и подойдет к царскому креслу Дёжка Плевицкая и запоет, как бывало: «Не белы снеги»… — Раабен даже прослезился от вдруг нахлынувших воспоминаний.

У часовни Иверской божьей матери, что притулилась слева от кирпичного музея императора Александра III, молились старухи. Безногий солдат на тележке стучал по брусчатке деревянной толкалкой и хрипел, закатывая ошалелые от спирта глаза: «Православные, не верьте жидам–комиссарам, не верьте дворянам, потому — они продали царя–батюшку временному правителю Сашке! Не верьте попам, они царствие божие под перины своих попадьев пораспихали! Подходи, православные, записывайся в мою ватагу, мать–перемать! Ноги поотрубаем, на тележки поместимся! В атаку — марш, марш, весь мир в полон возьмем и водкой зальемся!» — и плакал, растирая по грязному лицу обильные пьяные слезы.

Раабен подошел к часовне и купил желтую восковую свечу у монахини, отдал ей свой последний николаевский рубль. Приблизился к иконе, укрепил свечу на шандале, в нем уже догорал десяток таких же свечей, и, крестясь, пробормотал: «Пошли удачи и добра, господи, пошли справедливости». Впереди лежала залитая солнцем Красная площадь. Недавнего солдата–калеку волокли — вели под руки двое в кожаных куртках. Солдат плакал и визгливо выкрикивал проклятья. Раабен угрюмо посмотрел ему вслед.

— Отвезут в подвал и шлепнут бедолагу, — с сожалением сказала старуха в лисьем солопе. — Нынче не церемонятся. Мандат у них нынче. Тьфу!

— Как вы сказали? — переспросил Раабен, вглядываясь в ее лицо.

— Ман–дат… На редкость неприличное слово, — поморщилась старуха. На вид ей было лет шестьдесят. «Немыта, нечесана, обозлена, — подумал Раабен. — Стара, конечно, ну и черт с ней. Мне приказано найти пристанище. Любовница мне не нужна».

— Неприличное? — переспросил он. — Хамское, скажите лучше. Мат, самый настоящий, я полагаю. Позвольте представиться: Раабен. Бывший дворянин, бывший ротмистр.

— Аносова, — кивнула старуха. — Знаете, за один прошлый год ЧК расстреляла десять, нет, одиннадцать человек. Верите мне?

| — Конечно, военных, дворян? — горько усмехнулся Раабен.

— О, да, — кивнула Аносова, — некоторые из них были в форме. Да–да, в форме. Они, знаете ли, отбирали вещи и деньги у этих… зарвавшихся красных мещан, и их поймали, увы! Вы петербуржец, чувствую по вашему выговору. Надолго в первопрестольную?

— Проездом, мадам. К сожалению, вокруг так не безопасно, а мне предстоит долгий путь. Понимаете?

— Так вы… — она приложила палец к губам и сказала шепотом: — Понимаю, понимаю, молчу. Не угодно ли ко мне? Правда, мне нечем угостить. Впрочем, у Василия, кажется, есть это… как ее… с дурным запахом.

— Самогон, — подсказал Раабен.

— Именно! — обрадовалась Аносова. — Так не желаете ли?

— Сочту за честь, мадам.

— Меня зовут Нэлли Ивановна, — улыбнулась старуха.

— Евгений Климентьевич, — поклонился Раабен.

Она жила совсем рядом, на Никольской. Дом был в стиле модерн, в пять этажей. Аносова толкнула парадную дверь, она поддалась с трудом, скрипя. Из верхней филенки вывалились остатки стекла, нижние словно и родились без стекол. Старуха зло пнула осколок, и он со звоном врезался в ступеньку лестницы.

— Вот, не угодно ли? По утрам в этих дырах так страшно завывает ветер, когда это только кончится? Господи… — она торопливо перекрестилась.

На лестничной площадке валялись грязные тряпки и обгорелые бумаги.

— Анархия, — развела руками Аносова. — Мы с мужем продали наше имение в Туле, знаете, там в Епифанском уезде, есть село Буйцы. Может, изволили слышать?

— Сожалею. Не довелось.

— Ну, не суть, — поморщилась она. — Мы имение продали, а этот доходный дом купили. — Она обвела глазами мраморную лестницу. — Думали, сами поживем и других облагодетельствуем. Так нет же! Революция, изволите ли видеть. Ну и в позапрошлый год моего Егора сгноили в тюрьме!

— За что же?

— Какая–то еврейка стреляла в ихнего Ленина. Так, верите ли, они объявили красный террор.