Семен Лопато - Искушение и разгром Страница 82

С хмурой усмешкой, глядя в сторону, Сергей крутанул головой:

— Я знаю, кто это сказал…

— Тем лучше, значит, мы говорим на одном языке. Хотя и не на латыни. Подумайте над всем сказанным, пока я закажу еще кофе.

С тяжелой отрешенностью глядя мимо него, Сергей чуть заметно покачал головой:

— Можете не заказывать.

Переставляя чашки на столе, собеседник вопросительно поднял на него глаза. Секунду Сергей смотрел на него.

— Мне нечего по существу возразить вам. Вы описываете все как есть. И как бы ни горько мне было все это слышать, я знаю, что вы сказали правду, я согласен с вами практически по всем пунктам. Вы говорите вещи, с которыми невозможно спорить. Я согласен даже с самым спорным вашим пунктом — о том, что вы не собираетесь никого покорять. Ваш пример с Германией и Японией неточен, Германия и Япония нужны были вам как противовес против нас, но все это неважно, опыт вашего общения с третьими странами показывает, что все действительно так, вы правы. Вы не тираны и не изверги, вы нормальные, позитивно мыслящие и в общем неплохие люди, и если на секунду предположить немыслимое и представить, что вы действительно каким-то образом получили контроль над нами, то вы и в самом деле не станете убивать и насиловать, не будете никого делать рабами, хотя вы, конечно, отберете у нас оружие, но это в порядке вещей, вы, вероятно, постараетесь организовать всеобщие выборы и сформировать правительство и вы наверняка найдете людей, которые будут с вами сотрудничать, вы не будете никого притеснять, вмешиваться в частную жизнь, вы дадите бизнесу развиваться — примерно так, как вы описываете, — ну, может, заберете стратегические отрасли, — и постепенно здесь сложится нормальное, спокойное, пусть несколько провинциальное, но в общем вполне обычное, рационально функционирующее общество, без бед и катастроф, и, наверно, так будет лучше для многих. Я отвечаю вам отказом по всем пунктам — полно и категорически, но если вы спросите почему, я даже не знаю, что сказать вам. Можно говорить очень много, а можно не говорить ничего. Наполеон говорил, есть вещи, которых не делают, может быть, мне просто чужда ваша культура. Впрочем, все это не имеет значения, все равно есть обстоятельство, которое отменяет все эти рассуждения, вернее, делает их ненужными, и я сошлюсь только на него. После института я был на короткое время призван в армию, проходил службу офицером и был приведен к присяге. Полагаю, этот аргумент является абсолютным и в другом нет необходимости.

— Не столько абсолютным, сколько удобным, поскольку избавляет от необходимости думать. «Я просто выполнял приказ», «Я был верен присяге» — такое приходится слышать всегда. И это показывает, что вы не услышали меня. Вы загораживаетесь от ответа, формальным аргументом пытаетесь отбиться от фактов, которым не можете противостоять. И, кстати, не думайте, что ссылка на присягу — это такой уж убойный аргумент, скорее задумайтесь, в какую компанию вы при этом попадаете. Генералы Гитлера, оказавшись в известных обстоятельствах, говорили то же самое.

— Генералам Гитлера это не помешало благополучно капитулировать.

— Дело не в личных качествах этих негодяев, просто прикрываться формальными аргументами в трудной ситуации свойственно человеку. Но я бы никому не советовал пользоваться формальными аргументами в ситуации выбора. И уж конечно, не вам, человеку с системным мышлением, отвечать таким образом. Я не собираюсь ничему учить вас, просто задумайтесь о том, что в некоторых случаях надо иметь мужество взглянуть в глаза действительности, увидеть вещи такими, какие они есть, проигнорировать химеры и отдать бразды правления разуму — только это залог правильного решения.

— Задача разума — обслуживание эмоций, больше он ни на что не годен. Да, собственно, никто его иначе и не использует, даже вы. И мой отказ вызван не тем, что я чего-то не понимаю или в чем-то боюсь признаться, все это ерунда, все это легко преодолимо при желании, у меня есть другая, более веская причина, самая серьезная, какая только может быть, — я просто не хочу этого. И с этим никакой разум ничего поделать не сможет.

— Вы идете на поводу у раздражения.

— Вы думаете? Едва ли. Нет. Именно сейчас я поступаю так, как должен, и уж вы-то должны были это заметить. Я вообще лучше, чем кажусь. Я не увиливаю, не отгораживаюсь от фактов и не хитрю. Я проявляю волю, выдержку и твердость, достойные белой расы. К которой принадлежу. И остановимся на этом.

— Пожалуйста, если вы озабочены лишь внешним эффектом. Хотя от этого проблемы никуда не денутся, иллюзии не станут реальностью, рано или поздно вам придется возобновить движение с той самой точки, на которой вы остановились сейчас. Это естественный процесс, его невозможно остановить, как невозможно остановить приход зимы или лета, прискорбно, что ему сопротивляетесь вы, который мог бы от него выиграть больше всего. Кстати, чем вам так не нравится наша культура?

Колеблясь между тем, чтобы сказать все подробно или высказаться кратко, Сергей секунду смотрел мимо собеседника.

— Станиславский говорил — когда играешь злого, ищи, где тот добрый. Ваш актер, когда играет злого, ищет, где тот злой. Это добровольно выбранный суррогат, это впечатывание в плоскость всего того сложного и неповторимого, что есть в окружающем мире. Это достаточно для вас, но это скучно и примитивно для нас и потому неинтересно.

Опережающе покивав в процессе речи, собеседник невозмутимо кивнул в заключение:

— Я ожидал услышать что-то вроде этого. Но то, что вы считаете своим достоинством, на самом деле ваша слабость. Ваш взгляд и ваше искусство на сегодня — это взгляд мимо цели, вы ищете сложность там, где ее нет, и не умеете видеть ее там, где она действительно есть, все неизбежное и реальное вам кажется упрощенным, но ничего создать взамен вы не можете, потому что это невозможно, и в результате вы имеете то, что имеете, — результат, который слишком сложен, чтобы быть коммерцией, и слишком провинциален, чтобы быть искусством. Это не сложность, это инфантильная капризность, это ваша общая болезнь — нежелание видеть и познавать реальную суть вещей. И пока ваши актеры будут в плохом искать хорошее, инженеры в частном — фундаментальное, а политики в практическом — эмоциональное, вы не продвинетесь вперед ни на шаг. И никакой талант вам в этом не поможет.

— Я подумаю над вашими словами. — Мгновение помедлив, Сергей поднял глаза: — Мне пора идти.

— Да, конечно, задание должно быть выполнено. Впрочем, если вы волнуетесь из-за изделия, которое слишком надолго оставили в купе, то напрасно, ему ничто не угрожает, насилие — не наш метод. Есть правила, которых мы не нарушаем.

— Просто вы слишком поздно узнали и не успели подготовиться.

— Это уже за пределами обсуждения.

Поднявшись, коротко кивнув, отмечая конец разговора, по шатающемуся вагону он пошел к выходу; пройдя все те же вагоны, войдя в свой коридор, дойдя до единственной слегка приоткрытой двери, потянув за ручку, откатив ее, он вошел в купе. Опуская на колени крольчиху, удерживая ее, царапавшую платье и пытающуюся вырваться, Наташа живо подняла глаза на него.

— Ну что, поел?

— Да, все нормально.

— Я тут эту штуку сторожила, раз пять выбегала в коридор. Там сейчас проводница в купе, к ней мужик пришел, по-моему, это ее мужчина, они там чай пьют.

— Хорошо.

Присев напротив, прислонившись к стене, он секунду смотрел на нее. Оживленная, словно храня что-то радостное для него, она открыто-ожидающе смотрела на него. В сумке у ее ног возились кролики. Белизна ее ног, горячая тяжесть груди под платьем, стегнув по чувствам, оттесняя все, быстро-спасающе потянули его к себе. Поднявшись, видя ее радостно вспыхнувшие глаза, он наклонился к ней. Поцеловавшись с ним, быстро стянув с себя платье и все остальное, белая, она ждала, пока, путаясь с непривычки, он снимет с себя костюм; уже зная, что нужно ему, дав ему войти в себя, она сама подняла ноги, давая ему забросить их ему на плечи, белизна, близость ее ног оторвали его от всего и затянули в себя.

15

Забрав боеголовку из купе проводницы, все так же, с помощью носильщика протащив ее через здание вокзала, спустившись по ступенькам и опустив боеголовку на асфальт, они встали у подземного перехода на площади. Впервые за последние несколько дней включив мобильный телефон, он набрал номер Сергачева, в недоумении услышав ответ, он снова набрал номер, абонент был недоступен; не веря в присутствие Сергачева в выходной день в режимном учреждении, он все же набрал его рабочий номер, ответом были длинные гудки. Домашнего номера Сергачева он не знал. Секунду подумав, он набрал телефон Андрея, мобильный был отключен, по-домашнему тянулись длинные гудки, телефон в лаборатории переключился на факс. Телефонов Бакланова в мобильнике не было, пошарив в сумке, он достал записную книжку, против фамилии Бакланова стояли мобильный и телефон на даче; мобильный не отвечал, по второму телефону странно-запыхавшийся женский голос, принадлежавший, скорее всего, не жене, а домохозяйке, ответил, что Олег Владимирович уехал. Спрятав ненужный мобильник, с быстрой улыбкой он повернулся к Наташе, выжидающе-прямая на своих высоких каблуках, напружиненно стоя с сигаретой меж пальцев, с веселой, неуверенно-ободряющей улыбкой она чуть качнулась к нему: