Анатолий Чехов - Кара-курт Страница 9

После всех тягот и страданий, навалившихся на Самохина за последние дни, этот подворотничок среди пота и грязи, крови и бинтов фронтового санитарного поезда показался ему кощунственным.

Поезд тронулся. Мерно застучали колеса. Теперь уже их толчки на стыках почти не тревожили Андрея.

На одном из перегонов, когда ему стало особенно плохо, он увидел через открытое окно у самой насыпи, среди клевера и ромашек, девочку лет пяти-шести в белом платьице, загорелую и белоголовую, рядом с ней такую же белокурую мать в чесучовом костюме. Обе — со страшными черными сгустками запекшейся крови на лицах и одежде. Андрей не мог решить, действительно ли видел женщину и девочку на железнодорожном откосе или они почудились ему. Чем больше он думал о них, тем больше ему казалось, что видел жену и дочь...

От большой потери крови Андрей забылся. Очнувшись, услышал разговор, понял, что ему грозит ампутация.

— Ногу резать не дам... Кость у меня цела... Когда ранило, я еще мог бежать...

Врач успокоил:

— Ногу постараемся сохранить. У вас была большая потеря крови. Сейчас восстановили. Благодарите вот ее...

Самохин повернул голову, с трудом узнал девушку, которая во время обстрела не уходила с платформы. Марийка! Под глазами темные круги, лицо белее бумаги. Косынка медсестры, белый халат. А где же мать?

Андрей вспомнил грохот крупнокалиберного пулемета, щелканье пуль о платформу, женскую руку, ослабевшую в его ладонях, страшный крик Марийки, понял: не надо спрашивать, где мать.

...Прошло несколько десятков часов, равных нескольким суткам. В ушах стоял непрерывный, не стихающий ни на минуту гул немецких самолетов, прошивавших небо пулеметными очередями. Бесконечными кошмарами потянулись томительные стоянки на разрушенных станциях, разъездах, посреди степи. Андрей слышал крики людей, свист бомб, тяжкие разрывы. Вагон с силой встряхивало, дождем сыпались в стены комья земли, впивались с глухим стуком пули и осколки. Его еще раз ранило, на этот раз в голову, осколок рассек кожу у самого виска. «В рубашке родился», — подумал Андрей, пока его перевязывали, слушая ругань, требования остановить поезд, вынести всех на воздух. Но поезд трогался и снова все шел и шел вперед, чудом оставаясь неповрежденным, все дальше унося Андрея на восток.

Белые стены палаты, за окнами яркая зелень, нестерпимо синее южное небо. Доносится монотонный шум моря, который не нарушает, а лишь усиливает ощущение покоя и тишины. Все это показалось Самохину настолько нереальным, что он не поверил себе, решив: снова галлюцинация.

Повернув голову, ощутил в висках звонкие толчки пульса. Голова забинтована. Приподнявшись на койке, едва не вскрикнул, все тело пронизала острая боль. Теперь он поверил, что окружающее — реальность.

Андрей перевел дыхание, осторожно повернул голову в другую сторону, увидел на соседней койке незнакомого парня в бинтах, не сразу понял, что это Воловченко: заострившийся от потери крови нос, страдальчески сдвинуты брови, глаза закрыты, лицо желтое. Воловченко то ли спал, то ли забылся. Всего один человек остался рядом с Андреем от всех тех, с кем он служил и воевал.

Самохин стиснул зубы: мысль о том, что жена и дочь все еще там, где все рушится и летит на воздух, была нестерпимой.

Где они? Что с ними? Живы ли? Только Богданов, попавший вместе с Андреем в санпоезд, мог ответить, где семьи начсостава, удалось ли им погрузиться в эшелон, прорваться сквозь кольцо окружения.

Андрей стал внимательно вглядываться в соседей по палате. Богданова среди них не было. Хотел крикнуть, чтобы кто-нибудь вошел, заметил в приоткрытую дверь белый халат, услышал неясный шепот: за ним наблюдали.

Дверь приоткрылась, вошла пожилая медсестра с добрым, полным лицом, усталыми глазами. Привычным движением поправила раненым подушки и простыни, остановилась возле Андрея.

— Ну, я вижу, у вас тут полный порядок в танковых войсках! — сказала она, а Андрей подумал, что таким образом не его первого пытается подбодрить эта женщина, перед глазами которой прошло здесь столько бед и смертей.

— Не в танковых, в пограничных, — улыбнувшись, поправил ее Андрей.

— Вот и хорошо, что в пограничных, — сказала сестра (хотя вовсе непонятно было, что ж тут хорошего). — А нам все равно, хоть летчикам, хоть танкистам, хоть пограничникам — никому залеживаться не даем. Нет, нет... А то дай вам поблажку, кто ж тогда будет Гитлера проклятого колотить?..

Андрею пришлась по душе ее наивная агитация. Продолжая улыбаться, он спросил:

— Скажите, как вас зовут?

— А зовут меня Серафима Ивановна, — так же напевно ответила она. — По должности — старшая сестра, самый большой ваш начальник. Веселых люблю, а невеселые у меня все что полагается последними получают.

— Я веселый, — заверил ее Андрей. — Серафима Ивановна, — попросил он, — в госпиталь прибыла вместе со мной девушка... Марийка... Вместе выходили из окружения, прорывались через линию фронта. Мне ее очень надо повидать.

— Ну вот. Его на койку уложили, а он уж и о девушках... Маша, где ты там? Иди уж! Кавалер твой заждался!

В палату вошла Марийка. Солнце из окна осветило ее лицо, и Андрей в какой-то миг хорошо его рассмотрел: в темных глазах Марийки та же усталость, что и у Серафимы Ивановны. Только Серафиме Ивановне за пятьдесят, а Марийке едва ли двадцать. Волосы выбились у нее из-под белой косынки, курчавятся вокруг лба. А овал лица совсем детский. На щеках нежный пушок, нос в веснушках.

— Иди, посиди со мной, — сказал Андрей, отметив про себя, что догадливая Серафима Ивановна вышла, прикрыв за собой дверь.

Марийка присела на край койки, Андрей взял ее руку, негромко сказал:

— Спасибо тебе, что меня от смерти спасла... — Он хотел было приподняться, но, сморщившись от боли, откинулся на подушку и этим выручил совсем смутившуюся Марийку, которая, видно было, не знала, что ей делать, как себя держать.

— Нет, нет, вставать нельзя, — торопливо заговорила она. — Лежите, лежите. Хирург, когда оперировал, сказал, через месяц танцевать будете, а пока что надо лежать.

— С тобой бы я и сейчас потанцевал, — сказал Андрей, и когда она ответила: «Вы, конечно, шутите, Андрей Петрович», понял, что шутить-то как раз и не надо было.

— Все-таки мне хотелось бы приподняться. — Он попросил ее помочь: — Ужасно надоело лежать.

— Еще не лежали, а уж надоело, — Марийка помогла Андрею приподняться, подложила ему под спину подушку, вытерла марлей пот со лба.

— Ну вот теперь хорошо, — поблагодарив ее, заметил Андрей. — Куда это мы наконец прибыли?

Спустя всего несколько дней после прорыва через линию фронта его в сопровождении Марийки по чьему-то распоряжению вместе с другими пограничниками, переведенными в разряд выздоравливающих, отправили в глубь страны. Прибыли они накануне вечером, и он еще не знал толком, куда их завезли.

— Какой-то пригород Баку, — ответила Марийка.

— Далеко заехали... К фронту-то в другую сторону... Шумит — море?

— Каспий...

— Ну что ж, будем разбираться что к чему... А как ты?

Марийка потускнела, не ответив Андрею, уставилась неподвижным взглядом перед собой. В глазах ее появилось такое отчаяние, что Самохин обругал себя болваном за свой необдуманный вопрос. В памяти мгновенно возник рев пикирующего на эшелон самолета, пулеметная очередь, стук пуль, впивающихся в платформу, ослабевшая вдруг в его ладонях чья-то тонкая кисть, страшный, истошный крик Марийки.

— Не надо ни о чем спрашивать, Андрей Петрович, — сказала наконец Марийка и, не выдержав, разрыдалась, уткнувшись ему в плечо.

Превозмогая боль, Андрей удерживал ее рукой, не зная, что сказать, чем утешить. Да и надо ли было что-нибудь говорить, можно ли утешать в таком горе?

Выручила его вновь появившаяся в палате Серафима Ивановна:

— Эт-то что такое? Что еще за слезы! Маша! Сейчас же возьми себя в руки! Иди умойся, и чтоб больше тебя такой я не видела!

— Машенька, — удержав Марийку за руку, сказал Андрей. — Выслушай меня. В одном с нами вагоне был капитан Богданов, бывший начальник штаба нашей комендатуры...

— Никаких капитанов, никаких Богдановых! — заявила Серафима Ивановна. — Маша, сейчас же иди и приведи себя в порядок. Капитана Богданова положили в другое отделение, — обращаясь к Самохину, продолжала она. — Ему стало хуже, начальник госпиталя не разрешает с ним говорить.

Обняв Марийку за плечи, она вышла вместе с нею из палаты.

С полчаса Самохин оставался один, раздумывая обо всем, что с ним произошло за последнее время. Ранение — рубеж. Все, что было до того, как он вскочил на обломок кирпичной стены у взорванной водокачки и попал под огонь пулемета, все это осталось позади. Новое еще не начиналось. Но он жив. Он должен, обязан поправиться как можно скорей и снова вернуться на фронт, а сейчас он должен немедленно начать розыски своих близких.