Джон Гришем - Повестка

Джон Гришем

Повестка

ГЛАВА 1

Послание доставили обычной старомодной почтой — судье было почти восемьдесят, к тому же он не доверял современным новшествам типа электронной почты или факсов. Ни разу в жизни он не пользовался автоответчиком и вообще старался как можно реже подходить к телефону. Всю свою корреспонденцию он отстукивал двумя пальцами на древнем «Ундервуде», сидя за рассохшимся бюро под портретом Натана Бедфорда Форреста[1]. Во времена Гражданской войны дед судьи плечом к плечу с Форрестом участвовал в битве при Шило[2], и даже сейчас во всей истории страны для его внука не существовало фигуры более значительной. На протяжении тридцати двух лет судья с неизменной твердостью отказывался вести какие-либо дела в день 13 июля — день рождения генерала.

Вместе с толстым журналом и счетами за электроэнергию письмо лежало в канцелярии юридического факультета, в ячейке профессора Рэя Этли. Конверт профессор узнал сразу: точно такие он получал еще студентом. Других отец, которого он, как и все остальные, называл просто судьей, не признавал.

На мгновение профессор задумался: вскрыть конверт сразу или сделать это чуть позже? Зная судью, определить, хорошие в письме новости или плохие, он не мог. В последние годы отец здорово сдал, так что рассчитывать на добрые вести не приходилось. Судя по толщине конверта, в нем находился, как обычно, один-единственный листок бумаги. Судья никогда не отличался пристрастием к эпистолярному жанру, хотя в былые времена обращал к присяжным пространные и почти страстные речи.

Без сомнений, письмо было чисто деловым. Пустословия судья не выносил ни в беседе, ни на бумаге. Попивая с сыном на крыльце дома чай со льдом, он неизбежно заводил разговор о давних баталиях, о Шило. Вину за поражение конфедератов отец возлагал исключительно на франтоватого генерала Пьера Борегарда[3], человека, к которому он испытывал бы ненависть даже на небесах — если бы, волей случая, они там встретились.

Жить судье оставалось недолго. Рак желудка прогрессировал медленно, но верно. Избыточный вес, диабет, вечно дымящаяся во рту трубка, больное сердце (выдержавшее тем не менее три инфаркта) и множество других хворей, которые мучили его уже почти двадцать лет, предвещали скорый конец. Накатывавшая когда-то приступами боль стала неотступной. Три недели назад, во время их последнего разговора (звонил, конечно, Рэй — междугородные звонки судья считал непозволительной роскошью), голос отца звучал в телефонной трубке довольно невнятно. Они не проговорили и двух минут.

Обратный адрес был оттиснут на конверте золотом: Ройбен В. Этли, председатель суда, округ Форд, Клэнтон, штат Миссисипи. Рэй сунул конверт под глянцевую обложку журнала и вышел из канцелярии. Никаким председателем суда отец давно не был: девятью годами ранее избиратели отправили его в отставку, и от этого удара Ройбен Этли так и не оправился. Подумать только — тридцать два года безупречной службы, и досточтимые сограждане решили променять его на какого-то бойкого молодого человека, о котором узнали из рекламных плакатов! Судья наотрез отказался принять участие в избирательной кампании. Сказал, что ему и без того хватает работы, что люди его знают и, если захотят, переизберут. Такую позицию многие сочли вызывающей. Получив всего одну пятую голосов, Ройбен Этли оказался не у дел.

На то, чтобы выселить его из здания окружного суда, потребовалось три года. Располагавшийся на втором этаже кабинет уцелел при большом пожаре и каким-то чудом даже избежал ремонта. Судья просто не пустил туда ни плотников, ни маляров. Когда власти все-таки убедили Этли оставить помещение (в противном случае они грозили выдворить его силой), он набил картонные коробки из-под блоков сигарет скопившимися за тридцать лет работы никому не нужными папками, блокнотами, старыми справочниками и перетащил бесполезный архив к себе домой. Разместить все это богатство в одной комнате не удалось, от его тяжести прогибались полки стеллажей в коридорах, гостиной и даже в прихожей.

Рэй приветственно кивнул знакомому студенту, обменялся парой слов с коллегой, вошел в свой кабинет и запер дверь на ключ. Положив корреспонденцию на стол, он снял пиджак и повесил на ручку двери, окинул взглядом хаотическое нагромождение книг. Черт побери, нужно все-таки выкроить время и навести хотя бы минимальный порядок.

Обстановка кабинета состояла из небольшого письменного стола, рабочего кресла и крошечной софы. Заваленный бумагами стол наводил на мысль, что хозяин его — человек чрезвычайно занятой. Но думать так было бы ошибкой. В весенний семестр Рэй читал лишь один курс — по антитрестовскому законодательству. Считалось, правда, что он пишет очередное исследование о промышленных монополиях. Труд был явно обречен на забвение, зато добавил бы лишнюю строку в список его научных публикаций. Как всяким уважающим себя профессором, Рэем двигало незыблемое правило академической жизни: «Печатайся либо канешь в безвестность».

Опустившись в кресло, он локтем сдвинул к краю стола бумаги.

Письмо было адресовано Н. Рэю Этли, профессору юридического факультета Виргинского университета, Шарлотсвилл, Виргиния. Буквы «о» и «е» в тексте выглядели совершенно одинаковыми черными кружками. Новая лента «Ундервуду» отца требовалась уже лет десять, а шрифт в машинке не чистили, наверное, ни разу. Литера «Н» означала «Натан», в честь генерала Форреста, однако знали об этом единицы. Самая громкая ссора между отцом и сыном произошла тогда, когда по окончании школы молодой человек решил отказаться от первой части своего имени и идти по жизни всего лишь Рэем.

Все свои письма судья упрямо адресовал в университет, ни единым посланием не удостоив квартиру в центре города, которую занимал сын. Судья с большим почтением относился к научным степеням, званиям, титулам и прочим регалиям, свидетельствующим о статусе. Он хотел, чтобы жители Клэнтона, хотя бы почтовые служащие, были в курсе, что его сын не кто-нибудь, а профессор юриспруденции. Впрочем, преподавал Рэй уже четырнадцатый год, и все в округе Форд, для кого данный факт что-то значил, об этом помнили.

Вскрыв конверт, он вытащил белый стандартный лист. В верхней его части типографским способом были отпечатаны строки с именем судьи, названием его прежней должности и полным адресом — за вычетом почтового кода: старик питал неизъяснимое отвращение к цифрам.

Обращался отец в письме к Рэю и его младшему брату Форресту — плодам неудачного брака, закончившегося в 1969 году со смертью их матери. Послание, как обычно, было кратким:

«Позаботьтесь о том, чтобы прибыть в воскресенье седьмого мая к пяти пополудни в мой кабинет для обсуждения вопроса о поместье.

Искренне ваш,

Ройбен В. Этли».

Гордая и четкая когда-то, выведенная готическими буквами подпись выглядела поблекшей и неуверенной. На протяжении многих лет благодаря ей вступали в силу решения, коренным образом менявшие жизни сотен, если не тысяч, людей. В свершившийся факт эта подпись превращала супружеские разводы, усыновление детей, лишение родительских прав. Она разрешала споры земельных собственников, мелкие семейные дрязги или проблемы, которые вспыхивали между кандидатами на выборные должности. Она служила олицетворением закона. Росчерк судьи был отлично известен жителям округа Форд. Но сейчас он свидетельствовал лишь о старческой немощи.

Рэй знал, что в любом случае явится на зов. Только что он получил повестку, и как бы эта повестка, диктат отцовской воли, ни раздражала, сомнений не оставалось: в указанный час вместе с братом он предстанет перед его честью, чтобы выслушать очередную лекцию. Когда судья назначал кому-то время, он считался только с собственными интересами. Мнения других людей его не волновали.

По-видимому, судьям вообще мало присуще проявление заботы об удобствах и нуждах простого человека. Подобный склад характера объясняется постоянным общением с нудными и ленивыми адвокатами, себялюбивыми истцами и ответчиками, с нерешительными, вечно колеблющимися присяжными. Членами собственной семьи Ройбен В. Этли всегда управлял точно так же, как переполненным залом суда. Именно поэтому Рэй предпочел преподавать право в Виргинии, вместо того чтобы остаться практикующим юристом в Миссисипи.

Он еще раз прочел текст повестки, а затем отложил лист бумаги в сторону, поднялся и подошел к окну. Кусты жасмина во дворе стояли в полном цвету. Особого раздражения письмо отца не вызвало, ощущалось лишь чувство слабой горечи: судья так и не сумел избавиться от замашек деспота. Ладно, Господь с ним. Сколько старик еще протянет? Пусть потешит себя. Предстоящая поездка домой, наверное, одна из последних.

Поместье судьи всегда окутывала некая таинственность. Главной его достопримечательностью являлся, конечно, дом, построенный еще до войны руками того самого Этли, что сражался бок о бок с генералом Форрестом. На тенистой улочке где-нибудь в Атланте особняк стоил бы не меньше миллиона долларов — но только не в Клэнтоне. Дом стоял посредине заросшего диким кустарником участка в пять акров, который находился всего в трех кварталах от центральной городской площади. Полы в доме давно покоробились, крыша протекала, стены на памяти Рэя не красились ни разу. Продать эту недвижимость можно было от силы за сотню тысяч, причем безрассудный покупатель потратил бы вдвое больше, чтобы как-то приспособить особняк к жизни. Поселиться там не решился бы ни один из братьев, тем более что под отчим кровом Форрест не бывал уже лет десять.