Екатерина Шварцбраун - Куда убегает ваш утренний кофе? Страница 10

Другие мои дурные поступки были не так экзотичны, но не менее мерзки. Я предавалась, например, пороку. Когда это обнаружили, я должна была поклясться что никогда в жизни больше этого не сделаю — потому что это самая мерзкая вещь на свете, и тот, кто ей предается, становится всеми презираем и всем отвратителен. Кроме того, я должна была написать письменное признание одной из моих теток, единственной. которую я любила, и которая любила меня — и я написала, зная, что она после этого будет содрагаться от отвращения при мысли обо мне. С тех пор я сторонилась ее. Это была очередная страшная ночь рыданий — я умоляла простить меня, но была слишком омерзительна для этого. До того момента я предавалась пороку не зная за собой никакой вины, и уже давно, — а с этого момента я предавалась пороку уже зная, какого презрения тем самым заслуживаю в глазах дорогих мне людей. В художественной школе у меня было много свободного времени — я проводила его в какой-нибудь пустой аудитории, составив три стула вместе и предаваясь пороку. В любой момент кто-нибудь мог войти, и ужасающие последствия даже трудно себе было представить — но это меня не останавливало.

Мой мазохический комплекс появился когда-то очень рано, еще до того как я стала себя помнить. Одно из первых воспоминаний это в детском саду, как мальчик (честное слово, мальчик) с соседней кровати научил меня пороку — и я ему предавалась, представляя, что у меня на груди повешена табличка, на которой написано, что каждый должен меня бить и обижать, и вот я хожу по городу и все меня бьют и обижают. Я тогда еще не знала, что между мальчиками и девочками тоже происходит нечто интересное.

Я так хорошо запомнила это открытие порока в детском саду, потому что еще запомнила бабушку, она потом скоро умерла, а тогда была еще жива и забирала меня из сада. Это самое яркое воспоминание о ней. Вот мы с ней шагаем по таким большим бетонным блокам, проложенным через лужу, и меня переполняет радость открытия — я хочу поделиться с бабушкой, научить ее тоже, чему сама сегодня научилась, потому что она добрая — и на предпоследней бетонной плите уже открываю рот — и раз — мы перешагиваем на последнюю плиту и я закрываю рот. Я думаю — лучше не расскажу, вдруг станут ругать. Не важно, что вещь хорошая, наказывают и за хорошее. Так бабушка никогда и не узнала восхитительную тайну порока, и потом почти сразу умерла.

Когда, уже в школе, я узнала истину (что это отвратительный порок), я поняла что люблю отвратительный порок. Лет в 12 я уже методично прочесала — и прочитала подряд — почти все собрания сочинений классиков, из которых в основном состояла наша немаленькая библиотека — в жадном поиске намеков на пороки. Особенно продуктивным оказался в этом смысле почему-то Золя. Все это к тому, что хроническая расколотость, конфликт субличностей был заложен в фундамент моей психики с самого начала. Что-то вроде агрессора-садиста Суперэго против Ид и мазохического Эго. Что я «плохая» это просто была одна из моих неотъемлемых характеристик — вот почему это невротическое чувство праведности так восхищает меня. Это раньше неизведанное наслаждение как видно казалось побочным эффектом уменьшения активности мозга.

Это реальное изменение композиции вплоть до фундамента. Я больше не плохая. Я теперь часто бываю права. Я делаю многие вещи так, как надо — а не наоборот, как нельзя. Ясно, что изменилось что-то в том, «как надо» — то есть что-то перекомпоновалось в Суперэго. Возможно, оно стало более осознанным, тогда как раньше, как неприятный голос осуждения, вытеснялось в бессознательное, и оттуда осуждало еще вернее — не знаю. Знаю только что совершенно ясно — это из-за таблеток. Как будто у меня отрезали какие-то верхушки психики, где бушевал маньяк-убийца, и всё стало хотя и чересчур приземленно, и как-то туповато — но зато тихо и спокойно.

Заполняя психологические тесты, я убедилась, что меня определяют как интраверта, вместо экстраверта, как раньше, а место очень характерной для меня раньше тяги к экспериментам и приключениям заняло стремление к упорядоченности, стабильности и покою. Так что тесты показывают у меня теперь другой тип личности, не тот что был до психоза. Ещё очень давно меня определил как «Гексли» один тогдашний энтузиаст соционики. На этом основании он подобрал мне команду на работу, собрав одну за другой четверку дополнительных типов. Все потешались над его убежденностью, но, что странно, мои сотрудники действительно умели и любили делать как раз то, что я не умела и терпеть не могла, а взамен хотели от меня таких вещей, которые мне давались легко и приятно. Он утверждал что это симметрично.

Что интересно, я и сейчас могу ответить на тест как будто я — такая, как была раньше. Получается тот же «Гексли» Я точно знаю, как бы ответила, если бы не изменилась. Но если я стану отвечать за себя, какой я стала теперь, будет совершенно другой тип — не организатор, не инициатор, куда скучнее, основательнее, и без особого воображения. То же самое и на тестах Бриггса-Майера. Насколько я понимаю, считается, что психологический тип — это как отпечатки пальцев, на всю жизнь.

Так или иначе, пока я не стала настоящей занудой, как сейчас, я и не начинала выяснять, почему всё это со мной произошло и что именно произошло на самом деле.

5. Почему я сошла с ума

Я хочу идти к безумию и его солнцамЕго белым лунным солнцам,что рождают иное мореТеатр. Из вашего корсажа вылезает жабаи разъедает угол декорацииХарибда. Сцилла. Далекий, близкий,гулкий лайЗаполнен румяными от крови собаками.

Когда я захотела понять, почему я сошла с ума, выяснилось, что объяснений слишком много, но ни одно из них не важнее другого. Я относилась к распространенному типу, который употребляет эпитеты «дикий», «безумный» и «сумасшедший» имея в виду что-то действительно замечательное. Не все, однако, так последовательны, что попадают в сумасшедший дом.

Меня воспитывала авторитарная мать, которая, кажется, думала, что если постоянно не одобрять мои недостатки, и строго осуждать проступки, то в конце концов я должна понять, что поступаю плохо, и прекратить это всё. Она вынуждена была проявлять строгость для моего же блага, потому что я росла ленивым, нечестным, неаккуратным и бестолковым ребенком. Поэтому надо было как следует дать мне прочувствовать, какое презрение и омерзение вызывают у мамы мои пороки, чтобы у меня проснулась совесть. Со временем выяснилось, что у меня патология: нет совести. И стыда тоже, поэтому мы в дальнейшем сосредоточились на воспитании полноценного чувства вины.

Я сделала две вещи одновременно: интроецировала крайне недружественное супер-эго и разработала психотическую защиту, которая его гасила: если я чувствовала, что меня обвиняют, унижают или осуждают (не важно, мама или внутренний голос), я просто посылала их на фиг. В другой терминологии — я вытеснила защитника/контролера. Я отказывалась принимать его всерьез, и вообще замечать. Поэтому если меня критиковали, я или не соглашалась вообще ни с чем, или, если припрут к стенке, соглашалась со всем сразу. Вообще, мама всегда умела меня припереть к стенке, так что я в конце концов соглашалась со всем, с чем требовалось. Мама требовала от меня слияния — единства мыслей, чувств, мнений (её мнений, конечно), принципов, и так далее. В результате слиянческая модель у меня включается в отношениях по умолчанию. На автомате я скорее всего соглашусь с вами, что бы вы не говорили.

Немного освоившись в социуме, я научилась насильно добиваться от посторонних внимания и одобрения. Когда я начала ездить в школу, мне было 6 лет. В школе меня сразу безумно полюбили дразнить, наверно, потому что я так бурно реагировала и обижалась, это было действительно интересно. И вот я была побиваема в школе, но одновременно, каждое утро, в автобусе я рассказывала кондукторше анекдоты, которых знала очень много, пока она совершенно не ухохатывалась. Она думала, я особа веселая и боевая. Она говорила: «Девка — Москва! Далеко пойдет».

Я постепенно поняла, что так можно многого добиться: если получится обмануть других, что я крута, то я и правда буду крута.

В психозе у меня было убеждение, что я могу изменить положение вещей — любых вещей, если буду очень сильно этого хотеть. Ментальное жульничество, легкие манипуляции и подтасовки в обращении с фактами (разумеется, бессознательные) это отлично доказывали.

Благодаря развитию этой ипостаси, активной субличности в состоянии легкого маниакала, мои дела значительно поправились после школы. Я и в школе постепенно сделала карьеру от любимого козла отпущения до известной ботанички, которая сама по себе, и подруги у нее такие же, так что их никто не трогает. Потом я уехала от мамы, и в институте началась прекрасная новая жизнь. Статус мой стал вообще вполне приличный, я даже имела успех. И трудно было бы его не иметь в институте, где на курсе было шестеро девушек на сотню. Я усвоила более активную позицию в коммуникациях. Но комплекс власти у меня уже был в лучшем виде, так что ключевыми в любой ситуации для меня являются вопросы статуса — опасность унижения и возможность возвыситься.