Елена Костюкович - Цвингер Страница 105

«Приезжали в темноте, просили шепотом», — написал в своем мемуарчике Левкас о таких диссидентах, как Лёдик.

Видимо, имеет заслуженно низкое мнение обо всех. Но не все же приезжали в темноте. Например, моя мама не такая? Моя мама к подобному типу и на десять бы шагов не подошла.

Зря, ох зря сам он, Виктор, в свое время с Левкасом знакомство свел…

Бэткинс рассказал о поездке в поместье Левкаса, где главный офис и резиденция. Виктор мимоходом помянул застарелые московские сплетни: как отделывали особняк, как Левкас и его англичанка дежурили на стройках и сносах. Выколупывали камины из сносимых в Москве старых домов. Выковыривали, нумеруя каждую дощечку, паркет (интересно, находили фаршированные половицы?). Дорожка от ворот к дому была вымощена тоже перенумерованной и перенесенной брусчаткой со старых трамвайных путей. Там Левкас пользовался экстерриториальностью. Жена-англичанка будто делала его угодье территорией другой страны.

У них в пятидесятые даже собственный телекс стоял на даче. Телекс! Кто помнит, что означал телекс в те года! Связь, как выразился Ленин, решала все. Ведь тогда даже банальные телефонные разговоры по межгороду могли идти только через телефонистку. «Девушка! Здравствуйте! Как вас звать? Тома?»

— Ну конечно, как же! В пятидесятые годы… все журналисты описывали это в репортажах из Москвы. Наши корреспонденты чуть ли не днями торчали на Центральном телеграфе на этой центральной улице.

— Горького.

— Горького… В единственном месте, откуда было дозволено легально отправлять депеши на Запад в редакции газет.

— Тем самым тексты журналистов и в пятидесятые, и до того прочитывались Конторой, — сказал Виктор. — Это совершенно не скрывалось. Этим образом собкоры официально подпадали под цензуру. Такова была практика начиная с первых советских лет.

А потом появились телетайпы. Они заплевывали бесконечными лентами все редакционные полы. Именно такой телетайп застал в восьмидесятом Виктор, когда пришел в корпункт «Униты́» на улице Правды. Сначала за компанию с Тошенькой, а потом — когда без нее стало «тошненько» (именно это пел какой-то голос в такси, Виктор аж подпрыгнул). В ту адскую неделю его тянуло на правдинский островок Италии, где за несколько дней до того Антония шутила по-итальянски, утрамбовывала кофе в машинке «Лавацца», а хозяева редакции варганили быструю пасту «альо-ольо-пеперончино» на редакционной кухне, и все это еще не выветрилось, чесночно-остренький парок еще витал меж стен.

Обстановка в корпункте была чемоданная и взволнованная, что совпадало с раздрызганностью Виктора. Прежнего корреспондента (кажется, из-за истории с той же «Правдой»…) советские власти потребовали отозвать. Новому не давали аккредитацию. Оставались в корпункте переутомленный спортивный журналист Гизетти и при нем новичок-стажер. Они и одолжили Виктору денег на билет в Италию. Виктор получил у них самоучитель языка и от стресса за какие-то четыре дня заучил наизусть.

В первый же день из корпункта Виктор дозвонился Вальтеру в Форесто. Тот сказал — приезжай, приютим.

Виктор вышел на редакционную кухню и втравился в очередной бурный спор о Левкасе. Кардинелли с Гизетти как раз рассматривали новый выпуск англоязычного московского справочника — «Информейшн Москоу». Единственное издание, откуда можно было взять полезные номера. Не имевшее аналогов в засекреченной стране, где ни справочников не было, ни карт достоверных.

А сводный каталог пригодных к употреблению московских туалетов в центре города был только у Кима Филби, и Филби никому его не показывал.

Так вот, «Информейшн Москоу» соорудил тот же Левкас. Использовал бесплатный труд сотрудников-консультантов: внешторговца, радиокомитетчика, известинца и тассовца. По какой-то неизвестной причине ему было разрешено это все опубликовать и вдобавок продавать экземпляры за валюту. Это в стране, где и валютные операции, и частная инициатива карались значительными сроками!

Кардинелли, стажер, накануне ездил за экземплярами к Левкасу. Посмотрел обстановочку: кузнецовские и гарднеровские тарелки с русскими пословицами, иконы и полотенца, Судейкин и Петров-Водкин, черти, ведьмы и кикиморы, самиздат, жратва и французские вина… Но пуще всего Левкас сразил его анализами и прогнозами. Новичок в Москве, Кардинелли очумел от счастья и вознамерился слепить из подарков Левкаса два, если не три больших репортажа. В период корреспондентского «междуцарствия» это сулило ему сказочный карьерный рывок.

А Гизетти, с высоты своего опыта, пытался охладить новобранца и объяснял ему, что за фрукт Левкас и как неблагоразумно тому доверять. Рассказывал, как Левкас сумел в свое время обштопать «Шпигель», купивший у «Харпер энд Роу» права на печатание журнального варианта книги Светланы Аллилуевой.

— Что сделал Левкас после этого? Разжился параллельной, выданной ему в КГБ, рукописью и перепродал ее в «Штерн», и «Штерн» вышел на два дня раньше. Полтиража арестовали, зато какое паблисити!

Гизетти рассказал и как Левкас лет семь-восемь назад устроил корреспонденту Си-би-эс Рою Деражне тайное интервью с писателем-диссидентом, которого как раз вытуривали из Киева.

— С Плетнёвым? — переспросил Вика.

— Не помню. Но помню, что Роя тут же накрыли, поскольку он разъезжал без официального позволения. И стало известно, что донес на него тот же Левкас. Который их и свел. Роя выдворили из СССР в семьдесят два часа.

«Грязная кагэбэшная крыса!» — крикнул Левкасу Рой Деражне на отвальном приеме у американцев, куда Левкас не постеснялся, приперся. Толпа расступилась, дала пройти Левкасу, обделанному виски, Рой выплеснул ему стакан в лицо. А Левкас утерся и отправился навещать Солженицына под Обнинском, село Рождество. Солж его отогнал с ругательствами, но Левкас, прохвост, успел записать ругательства на пленку, переиначил, перефигачил и отправил все это в английский журнал «Сэрвей» и в «Интернейшнл геральд трибюн». Успел даже какие-то снимки щелкануть и продал свою брехню и фото в западную печать задорого.

Все это прямо соответствовало предупреждениям Ульриха о Левкасе:

— С ним не «нужна осторожность» — а при встрече с ним сразу стрелять от бедра, пока он не выстрелил первым.

— Да что он мне сделает. И что он тебе сделал. Вы же сидели в Инте в одном лагере, думаю, он тебе даже был симпатичен — интеллигент…

— Интеллигент! Эка невидаль! У нас были и академики.

— А как они выживали? Работали по специальности? В шарашках?

— Это ты «Первого круга» начитался. В Инте академики работали пильщиками дров, грузчиками, вридлом…

— Это что, вридло?

Ульрих злорадно, только и ждал этого вопроса:

— Временно исполняющий должность лошади… в упряжке тяжело нагруженных саней по Косьявомской дороге.

Бэткинс с голубого креслица заказывает шпритцы для двоих. Официант с подносом прорывается к ним сквозь густеющую толпу, через чащу шелков, лавируя над колье и декольте, но пока он ставит дринк на стол, кто-то его подшибает под руку, и один из шпритцев прыскает на Виктора. Кто это? Замахоренный в елочку пиджак и в пандан к нему помятая в елочку физиономия могут принадлежать только Пищину, случайно забредшему во «Франкфуртер» и тут потерявшемуся искателю грантов и одновременно спецу по ГУЛАГу.

С кем это у Пищина назначено?

А тот, завидя знакомое лицо, спешит вывалить новость:

— Знаете, что Яковлев умер, Александр Николаевич, в пятницу погребение?

Бэткинс, окинув взглядом появившегося, явно выбирает для себя другое общество и растворяется. Пищину достаются чужой стул и полувылитый чужой дринк. Вне себя от везения, с места в карьер он что-то там родное, нечленораздельное талдычит. Ну и вертит головой, пытаясь разглядеть, кто еще идет по залу. Кругообразно поворачивается, нужно ведь знать — нет ли в толпе влиятельных каких-нибудь европарламентариев, через которых можно было бы сорганизовать для российских правдоискателей удачный грант?

Это трудный случай, потому что Пищин связан с широкой российской провинцией. Из него во все стороны прут новости, документы, имена. Огромный же минус в том, что он видит в формальностях помеху и о правовых вопросах думать не имеет привычки. То и дело из его обширных суконных карманов выпрыгивают пронзительно-трагические письма, душераздирающие дневники. Работать бы с ними. Жаль, что на вопросы, есть ли у авторов наследники, Пищин, как правило, отмахивается: «Да не важно, им это совершенно по барабану».

Бэр уже к этому привык, качает головой. Выдает Пищину деньги на ксерокопии, подписывает разнокалиберные письма в защиту пищинских затей, выдавливает из себя увещевательные беседы по-русски. Но стоит ему организовать круговой контракт на восемь стран — тут-то выясняется, что, даже не заметив, о чем уже месяц шли переговоры, пищинская группа как раз передала право управления этим фондом немецкому мелкому издателю, который в обмен подарил им подержанный факс-аппарат с запасными рулонами и даже пригласил Пищина на целую неделю в Лейпциг.