Пол Сассман - Пол Сассман Исчезнувший оазис Страница 11

— Не хорошенький, — поправил Захир, укоризненно качая пальцем. — Женщина хорошенький. Мухсен красивый. Как отец. — Тут он усмехнулся сам себе и поцеловал сынишку в лоб. — У тебя есть дети?

Фрея призналась, что нет.

— Заводи скорее, — посоветовал он. — Пока не совсем старая.

Он всыпал в свой стакан три ложки сахара, отхлебнул и поднес к губам мундштук трубки. Кальян ожил и выпустил облако сизого дыма, которое неспешно поплыло к потолку. Снова возникла неловкая пауза (по крайней мере Фрее она показалась неловкой, потому что Захир как будто забылся). Наконец он вынул мундштук изо рта и указал на стену, где висел кривой кинжал в бронзовых ножнах с затейливой серебряной филигранью. Рукоять из слоновой кости венчал крупный камень, очень похожий на рубин.

— Этот нож перешел мне от передка, — произнес Захир. Фрея вначале смутилась, но потом поняла.

— От предка, — поправила она.

— Так я сказал. Передка. Его звали Мухаммед Вальд Юсуф Ибрагим Сабри аль-Рашайда. Жить шесть сотен лет назад, очень великий человек. Самый великий бедуин пустыня. Сахара для него как двор. Везде ходил, даже Песчаный море, знал каждый бархан, каждый колодец. Знаменитый человек.

Он гордо кивнул и обнял сына за плечи. Фрея ждала продолжения, но Захир, видимо, уже сказал все, что хотел. Опять потянулось молчание. В распахнутое окно долетало кряхтенье насоса, который качал на поля воду, и гоготанье гусей. Фрея посидела еще минуту-другую, потягивая чай под взгляды мальчугана, потом отставила стакан, поднялась и спросила, нельзя ли воспользоваться уборной, — не от нужды, а от желания уединиться. Захир повел рукой в сторону задней половины дома.

Фрея вышла в коридор, радуясь избавлению, миновала несколько дверей — за ними оказались спальни с резными кроватями, голым полом и стенами — и вышла во внутренний дворик, где стояли нагроможденные друг на друга клетки с кроликами и голубями. Из дверного проема доносилось звяканье посуды, раздавалась женская речь. Справа виднелись две закрытые двери — видимо, ванная и туалет. Фрея прошла через дворик и открыла ближайшую. За ней, однако, обнаружилось нечто среднее между рабочим кабинетом и сараем: стол с компьютером и кресло предполагали первое, а мешки с пшеницей, ржавый велосипед и садовый инструмент — второе. Фрея уже собиралась закрыть дверь, как вдруг заметила кое-что в дальнем углу комнаты и застыла как вкопанная. Над столом висела фотография, приклеенная к стене полосой скотча. Она была цветной, но увеличенной в несколько раз — даже стоя в дверях, Фрея четко видела все детали: посреди ровной пустыни стоял, отвергая закон тяготения, изогнутый утес глянцевитого черного камня, похожий на исполинскую саблю. То был впечатляющий памятник природы — его края выщербили время и ветер, придав им причудливо-зазубренный вид. Фрея невольно задумалась, какой потрясающий подъем можно было бы устроить на этом утесе, однако ее внимание к фотографии привлек не он, а человек в тени у подножия. Фрея подошла к столу и пригляделась. Рядом с каменным монолитом фигурка казалась крошечной, но поношенная замшевая куртка, улыбка, светлые волосы узнавались безошибочно. Алекс. Фрея протянула руку и коснулась ее.

— Здесь нельзя.

Она обернулась. В дверях стояли Захир с сыном.

— Простите, — пролепетала Фрея. — Я ошиблась дверью.

Хозяин ничего не ответил, только воззрился на нее в упор.

— Я увидела Алекс… — Фрея показала на фотографию и пристыженно умолкла, словно ее поймали на воровстве. Тоже самое она чувствовала и в тот день, когда…

— Уборная — соседняя дверь.

— Конечно. Я не хотела… — Она замолчала, не зная, как выразиться. Врываться? Подглядывать? Совать нос не в свое дело? Фрея чуть не плакала. — Ей было хорошо здесь? — вырвалось вдруг у нее. — Алекс то есть. Она мне писала незадолго до смерти… и очень тепло отзывалась об этом месте и о людях. Как будто она была счастлива. Это так? Она умерла счастливой?

Захир по-прежнему невозмутимо смотрел на нее.

— Здесь нельзя, — повторил он. — Ходи в соседнюю дверь.

Фрея едва не вспылила. Ей захотелось крикнуть: «У меня сестра умерла, а ты заставляешь меня пить чай и не даешь даже на фотографию посмотреть!»

И все же она промолчала, понимая, что в равной степени злится на себя — за то, что причинила Алекс, за то, что бросила ее в трудную минуту, за все сразу. Она напоследок оглянулась на фото и вышла во двор.

— Мне больше не нужно в уборную, — тихо сказала Фрея. — Я приехала из-за сестры. Отвезите меня к ней…

Захир некоторое время бесстрастно смотрел на нее, потом кивнул и закрыл злосчастную дверь. Он отправил сынишку на кухню и вернулся проводить Фрею к машине. На обратном пути в Мут никто из них не проронил ни слова.

Каир

Проснулся Флин чуть ли не в полдень. Он лежал на диване одетый; голова трещала, во рту пересохло, словно туда натолкали мела. На один кошмарный миг ему показалось, что он пропустил собственную лекцию, но потом вспомнил: по вторникам занятия у него начинались после обеда. «Слава Богу», — выдохнул Флин и снова упал в подушки, растирая виски.

Некоторое время он лежал без движения и наблюдал, как солнечный свет пробивается сквозь ставни, полосами скользя по потолку. Из головы не шли воспоминания о прошлой ночи, которые сменяли друг друга под аккомпанемент автомобильных гудков с улицы. Наконец Флин заставил себя встать, шатаясь, отправился в ванную и залез под холодный душ. Допотопный водопровод загудел и зафыркал, извергая поток воды в лицо. Пятнадцать минут под душем — и в мозгах прояснилось. Флин вытерся, заварил себе кофе — черный, густой египетский кофе, едкий и кислый, как лимонный сок; потом не спеша забрел в гостиную и распахнул ставни настежь. Перед ним простерлось беспорядочное нагромождение домов — точно грязная пена, которая разливается вширь до тех пор, пока не встретит препятствие: в данном случае им оказалась голубеющая на горизонте гора Мукаттам. Справа тусклым серебром сиял на полуденном солнце купол мечети Мухаммеда Али, и отовсюду из гущи домов взвивались к небу шпили минаретов — ни дать ни взять иглы, торчащие из домотканого полотна. Из рупоров неслось заунывное пение муэдзинов, которые созывали правоверных на дневную молитву.

Флин снимал здесь квартиру больше пяти лет. Хозяева дома принадлежали к старинному египетскому роду, владевшему этим кварталом еще с конца девятнадцатого века, когда он был только построен.

Снаружи дом не очень-то радовал глаз: некогда гордый фасад в колониальном стиле — балконы с лепниной, филигранные наличники, вычурные рамы, кованые узоры крыльца — все потрескалось, облупилось и побурело в уличном дыму. Внутренняя отделка тоже давно потеряла вид и навевала тоску: на стенах тут и там красовались царапины, граффити и пятна отставшей краски. Зато место было удобное, всего в нескольких кварталах от Американского университета, где Флин преподавал, да и платить приходилось немного, даже по каирским расценкам, — важная деталь, учитывая его неполную занятость. И даже если квартал видел лучшие времена, эта квартира на верхнем этаже была сущим оазисом спокойствия и света. Потолки в комнатах радовали высотой, из окон открывался вид на восток и юг с панорамами города. Лучше всего, конечно, Флин чувствовал себя в пустыне, где проводил по четыре месяца в году (там он был как дома, вдали от всех и вся), но из городских обиталищ это подходило ему больше любых других — даже несмотря на пришибленного уборщика Таиба, который вечно торчал на лестнице.

Флин опрокинул в себя кофе, налил еще и вернулся к окну, обводя взглядом грязное море крыш. Во многих местах на них, как и на улицах, устраивались свалки, и город, словно сандвич, оказывался зажатым между слоями мусора. Флин попытался разглядеть храм Симеона Башмачника и другие коптские церкви, вырезанные в скале над кварталом Маншият-Насир, потом посмотрел вниз, под окно, в подворотню, где валялись осколки выброшенной с вечера бутылки виски. Там шнырял уличный кот.

Броди запутался в чувствах — то ли презирать себя за то, что вчера надрался, то ли радоваться, что не дошел до запоя. «Пусть будет всего понемногу, — сказал он себе. — Спасибо, Алекс. Если бы не твоя фотография, пил бы до сих пор».

Он еще поглазел в окно. Выпитый после холодного душа кофе постепенно отрезвлял и приводил мысли в порядок. Наконец Флин вернул кружку на кухню, оделся и пошел по коридору к себе в кабинет.

Где бы он ни селился — в Кембридже ли, в Каире, в Лондоне или Багдаде, — его рабочее место всегда было организовано одинаково: письменный стол у двери, окно напротив, ряд картотечных шкафчиков под рукой, стеллажи с книгами вдоль стен, в углу — кресло, торшер и плейер, а над всем этим — часы. Точно такая планировка была в кабинете отца, выдающегося египтолога, — вплоть до цветочных горшков на шкафчиках и тканого ковра на полу. Интересно, что сказал бы психоаналитик? Наплел бы что-нибудь о потребности в любви и вытекающем из нее подсознательном стремлении угождать, подстраиваться. Они любят подобный бред. Броди старался не зацикливаться на этом. Отец давно умер, а сам Флин, несмотря на их разногласия, так привык к этой планировке, что было легче оставить все как есть. И плевать на подсознание.