Патрик Макграт - Паук Страница 11

Решимость отца оставалась твердой, думаю, часов до четырех. Он ремонтировал водопровод в одном из истхемских складов со своим напарником Арчи Бойлом, веселым толстым парнем с волосами морковного цвета. Я представляю себе отца на деревянной лестнице, голени его касаются верхней ступеньки, он работает молотком и гаечным ключом, снимает высоко в пыли и полумраке старую освинцованную трубу. Удары молотка гулко разносятся по пустому зданию, и сквозь этот раскатистый лязг слышится снизу из другого конца резкое, пронзительное насвистывание Арчи; он готовит для отца секции новых труб. Отец держит в левой руке ключ, надетый на старую восьмигранную гайку, за долгие годы спаявшуюся с трубами, а в правой — молоток, которым мерно ударяет по хвостовику ключа, силясь ее отвернуть. Удары оглашают склад, словно звон какого-то жуткого похоронного колокола, летят хлопья ржавчины, и он вынужден отворачиваться, чтобы уберечь от них глаза. Гайка медленно начинает подаваться. Сознание отца, успокоенное мерным заупокойным звоном, накладывающимся в этом громадном пустом помещении, словно какая-то мрачная средневековая симфония на протяжный немелодичный свист Арчи Бойла, возвращается к событиям прошлого вечера, к видению Хилды в распахнутой шубе, с руками на бедрах, с обнаженными ногами, с коленом, согнутым так, что юбка приподнимается, обнажая белое бедро, улыбавшейся, вздернув подбородок из темноты, и с этим видением к мысли овладеть ею там, в переулке, взять эту шлюху (как он смакует это слово!), прижав к стене и задрав юбку до талии…

Внезапно из трубы с шипением вырывается ледяная струя. Ударяет его в грудь и едва не сбивает с лестницы. Из-под ослабленной гайки бьют струйки шипящей воды — она не перекрыта у магистрали. Арчи рысцой бежит по складу, отец спускается с лестницы, мокрый, бранящийся, а вода хлещет на потолок и верхнюю часть стены, стекает и образует на бетонном полу быстро увеличивающуюся лужу.

— Черт возьми! — выкрикивает отец, идя перекрыть воду. Ему понятно, что это его вина.

Когда он возвращается, Арчи, по-прежнему насвистывая, вовсю трудится с ведром и тряпкой. Беда, в сущности, небольшая; но когда отец с гневом снова принимается за восьмигранную гайку, он понимает, что, если бы не Хилда, этого бы не произошло. Оба продолжают работу; но за пыльными окнами склада свет тускнеет, близится холодный ноябрьский вечер, и когда сгущаются сумерки, отец невольно вновь и вновь думает о Хилде, о своей шлюхе, плотское желание возвращается, словно лихорадка, и вся его решимость забыта.

Вскоре оба водопроводчика покинули пустой склад. С наступлением темноты с реки потянуло промозглым, холодным туманом, отец натянул на лоб кепку и плотно обмотал шею шарфом. Простившись с Арчи, он сел на велосипед и поехал в сторону Китченер-стрит. В запотевших очках и резью в глазах от тумана он катил по слабо освещенным пустынным улицам мимо почерневших стен, которые слабо поблескивали там, где на них падал рассеянный свет уличных фонарей, потом снова превращались в сплошную темную массу. Изредка кто-то торопливо проходил мимо, шаги внезапно становились громкими, потом так же быстро затихали. Маршрут отца пролегал по улицам, спускавшимся к докам, и чем ниже, тем гуще становился туман, тем безлюднее город, тем жутче и глуше атмосфера. Хотя вечер был сырым и холодным, плотское желание отца усилилось, и теперь он был распален до умопомрачения; вспомнить о решимости прекратить эту связь он не мог, как не мог и взлететь на велосипеде над крышами Ист-Энда, навсегда оставив веления плоти позади и внизу.

Отец медленно ехал сквозь безотрадно сумрачный туман, охваченный вожделением к Хилде Уилкинсон. Оно тлело внутри, словно уголь в горниле, обжигающе бурлило в тумане, поэтому, ведя велосипед в задний двор двадцать седьмого дома, он был больным, горячечным, уже не отвечавшим за свои поступки человеком.

Отец вошел в кухню. Я уже ее описывал, это было тесное, тускло освещенное помещение, назвать его уютным вряд ли у кого повернулся бы язык. Однако мать постаралась создать там приглядную обстановку. Грязное окно над раковиной было закрыто занавесками, старыми, выцветшими, как ее передник, от плиты доносились шипение и запах жарившейся с луком печенки. Она вымыла посуду, подмела пол и даже принесла из гостиной свой единственный цветок, хилую, вянувшую аспидистру. Вытерев руки о передник, мать слегка улыбнулась отцу, как утром — чуть ли не целую вечность назад! — и полезла в шкаф за бутылкой пива. Я сидел за столом, глядя в потолок; после вчерашнего вечера мне даже видеть отца не хотелось. Он стоял в дверях, вытирая ноги о половик, из-за его спины клубами вплывал туман. На улыбку матери не ответил, даже не попытался двусмысленно сложить губы, как перед отъездом на работу. Мать стояла у кухонного стола спиной к нему, наливая пиво в стакан.

— Хорес, закрой дверь, — сказала она, — туман идет. Я поджарила тебе печенки…

Ее оборвало громкое банг! захлопнутой задней двери. Отец, хмурясь, протопал по кухонному полу, грузно сел за стол (не замечая меня, как и я его) и выпил пиво из стакана.

— Не пей так быстро, — негромко сказала мать, возившаяся у плиты. В ответ на это отец снова наполнил стакан, так что пена потекла на вышитую льняную скатерть, свадебный подарок его покойной тещи.

— Хорес, — воскликнула мать, — смотри, что наделал! Будь поосторожнее, пожалуйста. — Однако тон ее был по-прежнему кротким, она твердо решила, что им не нужно ссориться.

Отец и ухом не повел. Он совершенно изменился, был тверд, как гранит, и холоден, как лед. Внутри у него горел какой-то новый гнев, пылал холодным, свирепым, мертвенным светом: я увидел его, когда отец снял очки — это свирепое пламя горело в свирепых светло-голубых глазах. Он много лет был черствым, неласковым мужем и отцом, но я еще ни разу не видел его в таком лютом холодном гневе. Казалось, он перешел какой-то рубеж, утратил способность питать хоть каплю сочувствия к матери. Скатерть, улыбки, шипящая печенка — ничто не могло тронуть отца, им владело только стремление грубо устранить ее со своего пути, до того сильное, что отец с трудом подавлял злобу, которую вызывало у него одно ее присутствие. Он сел за стол, не сняв ни шарфа, ни куртки, ни ботинок, не глядя на меня, не свертывая самокрутку, сидел с мученически-гневным лицом и жадно пил пиво стакан за стаканом, покуда квартовая[2] бутылка почти не опустела. Бедная мать, сколько она потратила сил, а в ответ получила лишь это безмолвное бешенство.

— В чем дело, Хорес? — прошептала она, поставив перед ним тарелку с печенкой и отодвинув цветок. — Что с тобой случилось?

Она смотрела на него, склонив голову и недоуменно, обиженно морща лоб. Нервозно вытирала руки передником, хотя они были совершенно сухими. Отец злобно глядел на печенку, кулаки его, лежавшие по обе стороны тарелки, были так с тиснуты, что костяшки напоминали бильярдные шары под туго натянутой кожей.

— Ответь мне, Хорес, — попросила мать, но отец продолжал смотреть в тарелку, обуздывая прилив черной ярости, с трудом держа себя в руках.

«Уйди от меня!» — закричал голос в его голове, но мать, моя бедная неразумная мать не ушла, наоборот, подошла поближе и протянула руку с намерением коснуться его. Тут он наконец повернулся к ней — в кухне стояла тишина, сковородка уже не шипела, слышалось только, как из крана падают капли — и с каким лицом посмотрел на нее! Этого лица я не смогу забыть до самой смерти: брови страдальчески нахмурены, зубы оскалены, губы застыли в гримасе, выражавшей ожесточенность и полнейшую беспомощность, мучительную беспомощность на ожесточенном лице, а глаза — они горели уже не свирепым мертвенным пламенем, а той же болью, что уродовала его лоб и губы, там явственно читались все раздиравшие его чувства; мать прочла их, была потрясена его страданием и подошла к нему вплотную.

— Нет! — сказал он, когда на плечо ему легли пальцы матери. — Нет! — А затем с каким-то сдавленным, затруднившим дыхание звуком неуклюже поднялся, опрокинув стул, неуверенно прошагал к задней двери и вышел в туман. Мать постояла, изумленно глядя ему вслед и прижав пальцы к губам. Потом бросилась за ним во двор, к незакрытой калитке, в переулок.

— Хорес! — крикнула она.

Однако уже совсем стемнело, туман был гуще, чем обычно, и она не видела ничего, из темноты не доносилось ни звука. Сделав несколько шагов в одну сторону, потом в другую, мать вернулась во двор, в кухню и затворила за собой дверь. В тепле кухни почувствовались холод и вонь тумана, мать немного постояла, дрожа и держась скрещенными руками за плечи.

— О Паучок, — прошептала она; я все еще сидел на кухне, ошеломленный случившимся. Мать посмотрела на тарелку с остывающей печенкой, на пятно от пролитого пива на скатерти, потом села на стул, опустила голову на руки и заплакала.