Елена Костюкович - Цвингер Страница 112

— Мозги по стене размажу!

— Финка в стенку!

Топор выхвачен из раки и грозно занесен. И лишь в тот момент, когда дискуссия прямо на глазах у Вики перешла уже в цареубийство, собеседники резко меняют тон:

— Лады, договорились. Иди преподноси этот свой отстой эстонцам.

И топор взлетает к куполу и вонзается в пуп, в мишень.

К постсоветской манере вести дела Вика за все эти годы не сумел привыкнуть.

Тут являются все другие художники, которые при деде записались в Киеве в ополчение. Модератор Плетнёв берет кино— и фотоинтервью у каждого ополченца, добровольца, новобранца.

— Готовы ли вы были убивать?

— Если честно, нет. Расскажу вам свою первую встречу с гитлеровцами. Я стоял на главной улице деревни. Вижу — едет мотоциклетка. За ней еще одна. Там едут два немецких мотоциклиста. А я и не сообразил стрелять. Они спокойно подъехали, отобрали винтовку. Ударом о камень перебили ложе и укатили. За ними следом подогналась другая машина, и меня загнали в ограду какого-то коровьего стойла.

— Спасибо. А вы, товарищ? Ваша первая боевая ситуация?

— По нашему окопу заработал пулемет от занятой немцами деревни, и трассирующие пули стали ложиться рядом. Рядом раздалось недоуменное: «Что же вы делаете, тут же люди», — и мат с надстройками…

В кадре еще один боец, убитый пулей навылет в грудь, рассказывает:

— В первый день войны заварилась какая-то каша, противника не видели. Прошедший бой был как будто учебным испытанием, никто не был готов убивать. Но после первого боя что-то изменилось, и я сказал себе: если надо, смогу. Но во втором мне уже участвовать не привелось. А у вас порубать тут не найдется?

Все эти интервью требуют беспрерывной переустановки света. На сцене — примчавшийся Пушкин в компании Марселя Марсо и миланского соседа, эфиопа, физкультурного тренера Горди. Они рассаживаются в позах рублевской ветхозаветной Троицы. Изящный женский скелет, крепко хватая провода, тычет в розетки штекеры и ставит свет. Трое Пушкиных в лучах троятся и прыгают. Они не объем и не плоскость, они результат Преображения, снисхождения света, они — литая линия, состоят из легкого волнистого почерка, коим весь мир написан, коим разлистана вселенная, и вселенная повсюду хвалебны этой Троице поет…

Вика, видимо, спит, судя по нежным словам и образам, которыми облеплено зрение, осязание, обоняние, славный сон его мультимедийный, в котором Вика сам отдает приказы по корректировке освещения:

— Уголечки проверьте наверху!

— Там у тебя не синий, Анеля? Включай все.

— Опять надо поманипулировать. Уберите с барометра и поднимите выше.

— Не достает? Сволочь. Не достает.

— Шторки давай. Перекоси.

— Гони уже!

Вика проснулся. Очень вовремя: добежал до прочей компании, как раз когда всех пригласили позировать для портретов маслом. Поэтому пригласили и его. Продиктовали условия. Каждому позволено назначить для себя, для своего портрета, возраст, в котором хочется быть запечатленным. То есть чтоб постареть до того возраста, до которого сам желаешь, а потом баста. Надо уметь вовремя остановиться. Не слишком поздно, но и, упаси господи, не чересчур рано.

Расцветают на холстах лучшие портреты. Пожилые, озаренные умом лица. Такие лица, которые можно заработать исключительно мышлением и опытом. Наподобие тех, что на фреске Гирландайо «Явление ангела Захарии» в капелле Торнабуони: Кристофоро Ландино, Марсилио Фичино, Аньоло Полициано, Джентиле Де Бекки. И как те были все в красных шапках и в красных плащах, так сейчас в сонном царстве дед Жалусский и Владимир Плетнёв, и побратимы-поэты Борис Слуцкий и Давид Самойлов, и Павел Коган, и даже Семен Гудзенко стройно сидят в гимнастерках. Все в шеренге, фронтально развернуты, как святые у иконы на низу.

Объявляют о приезде Александра Николаевича Яковлева.

Все притихли.

— Как, и его уже к нам?

— Ну и Додика Бэра пора сюда к нам додемобилизовать!

— А как? Его пуля не берет и штык не берет. Или не знаешь, что у него и кличка — Вечный жид?

Дед выбрасывает в Викину сторону руку. Вика, ругнувшись, видит, что ему уже не хватает картонок. Приходится раскурочить один из архивных коробов, стоящих на полке в офисе. Брать бумаги архивные одну за другой, выбирать поплотнее.

При этом из носу у Виктора льется, насморк усиливается, приходится вытирать сопли обрезками жесткого картона, отчего нос еще хуже царапается и краснеет. Воображаю, что скажет Наталия, когда завтра прилетит и увидит это шершавое жвало. Хотя это еще, конечно, хороший вопрос: прилетит ли она?

Прилетит ли она?

— Свету надо употреблять побольше. Тогда лучше очерчиваются вырезные фигуры, — говорит дед Сима.

И поворачивает софит в левый угол сцены. Высвечивается веселая и толстая Ева, главная актриса их фильма, в пыльной шляпе из светлой соломки с полотняными ромашками и васильками. Ева двигает шляпку то на лоб, то на затылок перед рябым в черных проплешинах старинным зеркалом. Какая она в зеркале красивая! Вот только шляпка, произведение саксонского короля, портит вид. Ева решительно стащила с себя шляпку, скрутила в бараний рог и сунула под стул.

Тогда истерично закричал Тоби Джагг:

— Этот хруст комкаемой соломы доводит меня до истерики! Я не в силах выносить громкие звуки. Задание выполнено — посылка доставлена — мы бросили им наши яйца — оставили визитную карточку — посадили капусту! Это им за Гернику! А теперь вы не имеете права шуршать и действовать мне на нервы! Невыносимо!

Дедик немедленно вырезал новую шляпку из яркоокрашенной бумаги, обменял ее на тень и напялил тень шляпы на тень дамы. Дама — какая же Ева? — это была, похоже, повзрослевшая Тоша — кокетливо крутнулась перед зеркалом. Вика бросился:

— Антония! Антония!

Чтоб обнять Антонию, надо было только проскочить через дверь из маленькой комнаты на Мало-Васильковской, Викиной комнаты, в соседнюю, бабулину. Однако дверь загородила собой тень бабули Леры, очень молодая, и с неудовольствием наблюдала, что там делается в смысле шляпки и Антонии по обратную сторону двери.

— Королевская? Это же моя? А почему Сима уверял, что не привез ее из Германии?

Лера то и дело поворачивалась к Люке, привлекая дочь в свидетели безобразия, но ее дочь (она же Вике — мать) хладнокровно читала верстку, время от времени что-то помечая вытащенным из пружинистых волос карандашом.

Карандаш блестел, лакированный и крепкий. Люка посмотрела-посмотрела на этот превосходный карандаш и вдруг властно вытянула его по направлению к двери. Как волшебную палочку. И карандашом нарисовала на двери фигуру Бэра. В полный рост, в каске, прикрытой камуфляжным чехлом «мицнефет», и в цахальных танкистских ботинках, которые ему как милуимнику полагалось держать дома на случай экстренного сбора. Улыбнулся, облобызал Люке кисть руки, перенял у Люки волшебный карандаш и по-вампирьи хищно впился в него зубами. Стал в зубах вертеть-жевать часто. Прожектор отражался от блестящих граней карандаша и раскидывал в стороны веселые лучи. В пышных волосах Люки отыскался еще один карандаш, она передавала Бэру еще один, и еще один, и еще один. И вдруг оказалось, что у Бэра затиснуто в зубах чуть ли не десять карандашей, и он, как самоходное орудие, плюется ими, целясь в белую дверь, а дверь вдруг оказалась белой дверцей громадного холодильника, на которой было написано Frigidaire и примощено что-то круглое и концентрическое наподобие мишени. По этой мишени полагалось ножи и томагавки метать.

Холодильник крякнул, расскочился, и оттуда вывалился закоченелый труп.

Среда, 19 октября 2005 года, Франкфурт

Вика взвился ошарашенный. Уставился в собственные руки. В руках не было ножниц. Ну и при чем это к делу? Их там и не должно было быть. Ножницами орудовал в документальном фильме, вырезывая тени, не Вика, а дед. Как только мысли устроились, сделалось ясно, что о документальной ленте речи нет. Слава богу, и трупа нет. Это кошмар, он закончился. Бред, перевозбуждение! Измочалился Виктор, столько уж ночей не спя. Беспокойство и полнолуние.

Ночь только начинается. Время час. Носом дышать не могу, значит, заснуть не смогу. Дыша ртом — воздух режет воспаленное горло. Снотворное так и не приехало. Лежит на подзеркальнике в Милане. На котором, если верить Нати, его нет. Наталия тоже лежит в Милане. Она, конечно, была бы альтернативой снотворному.

Протянул руку, принял с тумбочки что-то из миланских бумаг и уткнул туда нос, надеясь, что от усталости рано или поздно все это осядет на одеяло и его мозг если не отключится, то хотя бы войдет в ночную расслабленность. Блокнот, правда, не таков, чтобы расслабляться. Это набросанные им, Викой, за Лиорой отрывки и воспоминания. Кстати, обилие света в том бреду — это, сказал бы аналитик, конечно, в честь Лючии и, конечно, в честь Лиоры. Отблеск их светлых, светящихся имен. Ну ладно, значит, в тему. Перелистаем блокнот, куда я записывал ее запомненные «пластинки».