Борис Акунин - Сулажин Страница 12

Его взгляд был ласковым, но без фамильярности. Приглашал к откровенности — и в то же время побуждал сохранять дистанцию.

— Вы к кому-нибудь обращаетесь на «ты»? — с любопытством спросила я. — Кто-нибудь, говорит вам «ты, Олежек» или «ты, Олежка»?

Глаза улыбнулись.

— Никто. Странно, что я об этом раньше не задумывался. С тех пор, как я порвал с прежней жизнью, вокруг нет людей, с которыми я был бы на «ты». С бывшими сослуживцами и знакомыми отношения я прекратил, нам не о чем разговаривать. Родственников у меня не осталось. На свете нет никого, с кем мне хотелось бы перейти на «ты». И это отлично. Мне нравится разговаривать на «вы». Если бы в мире все, абсолютно все были на «вы», жизнь стала бы намного лучше.

— Абсолютно все? Даже родители с собственными детьми?

— Конечно. Родители с детьми — обязательно. Ребенок только кажется зависимым существом, которым можно помыкать. Тут очень легко впасть в заблуждение. Но это отдельная душа, идущая своим путем, и обращаться с ней нужно с особенной деликатностью, потому что она еще не развившаяся, хрупкая. Если вы, конечно, желаете ребенку добра, а не руководствуетесь собственническим инстинктом.

— Но мир, где нет никого, к кому можно обратиться на «ты»… не будет ли он слишком холодным?

И снова глаза слегка улыбнулись.

— Треть человечества говорит по-английски, где есть только you. Разве американцы или англичане как-то особенно холодны? Просто они в среднем уважительней относятся к правам другой личности. Зато у нас в России часто даже незнакомые люди моментально переходят на «ты». Разве из-за этого у нас меньше одиночества?

Я никак не могла понять, всерьез он это говорит или шутит, чтобы я расслабилась. Но я и так уже не ощущала напряжения. Мне просто нравилось разговаривать с этим человеком. Даже игра в гляделки не стесняла.

— То есть вы вообще исключили бы из русского языка местоимение «ты»?

— Я использовал бы это обращение только в двух случаях… — Громов почесал бровь и слегка кивнул, удовлетворенно. — Это маленький тест. Вы не перевели взгляд на мой палец — значит, связь прочная.

— В каких двух случаях? — подогнала его я. Мне было интересно.

— Во-первых, нужно быть на «ты» с самим собой. И здесь — никакой дистанции. Абсолютное понимание, полная откровенность. Человек, обманывающийся на свой счет, обязательно свалится в яму.

— С собой — это понятно. А с кем еще?

— Со смертью, конечно.

Я помолчала, пытаясь вникнуть.

— То есть с жизнью надо быть на «вы», а со смертью — на «ты»?

— Именно так. Вы правильно поняли. Жизнь — штука коллективная, ее приходится делить со многими. А смерть — твоя и только твоя. — Глаза не улыбнулись, а рассмеялись. Никогда не знала, что глазами можно смеяться. — Видите, в данном случае, когда речь идет о смерти, трудно обойтись без местоимения второго лица в единственном числе. Жизнь у человека можно отобрать. Смерть отобрать нельзя, ее можно лишь отсрочить. Люди живут и ставят перед собой самые разнообразные цели, иногда достигают их, чаще — нет. Но есть цель, не достичь которой невозможно. Что бы вы ни делали, вы приближаетесь к ней с каждым мгновением. Успех гарантирован.

— Это вы про смерть. — Я вздохнула. — Звучит невесело.

— Почему же? — Громов, кажется, удивился. — Смерть гораздо лучше жизни. Только нужно как следует подготовиться. Умирать, когда не готов, страшно, а главное — вредно.

Я улыбнулась. Он все-таки шутит.

— Вредно?

— Сейчас расскажу про свою вторую смерть, и вы поймете. В первый раз сердце у меня остановилось ненадолго, я мало что успел разглядеть и запомнить. А второй раз я был мертв целых пять минут. Описать это ощущение почти невозможно, в нашей жизни нет ни таких слов, ни таких понятий, но все же попробую. Я почувствовал, что меня подбрасывает вверх, что я будто взлетаю, но что-то мешает моему полету, что-то тянет меня вниз. Как будто… как будто я выдрался из трясины, а ноги еще там… — Он защелкал пальцами, неподвижное лицо чуть тронула нетерпеливая гримаса. — Нет, не ноги, а скорее что-то постороннее, но в то же время моё… Очень трудно объяснить. Ну вот представьте тесные сапоги, густо облепленные грязью. Эта тяжесть мешает полету, и сбросить ее нельзя. И я понял, что скинуть грязные сапоги можно лишь на земле. Иначе мне лететь с ними дальше. Опоры-то нет.  И я решил вернуться. Не потому что здесь лучше, о нет! Но приставшую грязь проще и удобнее счищать при жизни, потом это будет намного трудней. Я не религиозен, но то, что я почувствовал по ту сторону жизни,  кажется, не противоречит ни одной из религий.

Нет, он был абсолютно серьезен. Я перестала улыбаться.

— Как же вам удалось оттуда вернуться? Я где-то читала, что без кровоснабжения клетки мозга невосстановимо разрушаются через несколько минут.

— У меня очень сильная воля. Когда-то я специально тренировал ее. Эта нематериальная субстанция плохо изучена наукой. Из практики известно, что воля способна опровергать законы физики. Очевидно, речь идет о каком-то особом, незарегистрированном виде энергии. Китайские даосы продлевали свою жизнь на несколько веков — до полного очищения души от «грязи». Индийские йоги преодолевают гравитацию и парят над землей.  Японские ниндзя умели убивать врагов бесконтактно, пучком направленного волевого излучения. Ближневосточные суфии исцеляли больного, забрав себе его недуг. Всё это — акты, превосходящие физиологические возможности человеческого организма. Я, пожалуй, не сумею вам объяснить, как мне удалось вернуться назад. Очень захотелось — и повернул. Врачи были потрясены, когда у меня вновь заработало сердце. Вы абсолютно правы насчет кровоснабжения мозга. Мне пророчили, что я никогда не выйду из комы. Но месяц спустя я очнулся. И помнил свое видение до малейших деталей. Очнувшись, я задумался над тем, как и зачем жить дальше. Ответ пришел быстро…

Громов на несколько секунд прикрыл веки, и я беспокойно шевельнулась — контакт прервался, мне его не хватало.

— Чтобы скинуть «грязные сапоги»? — догадалась я.

Он открыл глаза, улыбнулся ими, и всё снова стало хорошо.

— Да, чтобы очиститься и в следующий раз взлететь уже беспрепятственно. Дело в том, что у меня раньше была чрезвычайно грязная жизнь. Я ведь фанатик поставленной цели, а фанатики цели, как вы знаете, в смысле средств не чистоплюйничают. Я отправил на тот свет — такая у меня была служба — тридцать пять или, может быть, сорок человек. Видите, даже точно сказать не могу, сколько. Решил считать по максимуму: сорок.

— Господи, что же это у вас была за служба такая?!

— Контртеррористическая деятельность. Не будем про это, ладно? Я давал подписку о неразглашении. Это тяжкий груз, очень тяжкий. Но всякий раз, когда я, образно говоря, сажаю в лодку успокоенного, ничего не боящегося ученика, мой груз становится легче. Работа, которой я здесь занимаюсь, — мой путь к самоочищению. Были и неудачи,  особенно вначале, когда не хватало опыта. Но в тридцати двух случаях моя помощь оказалась эффективной. В тридцати трех, — поправился Громов. — Если считать женщину, которая сегодня приходила прощаться. Она готова, я ей больше не нужен.  Еще семь таких побед — и всё, мой долг будет выплачен. Я стану чистым и свободным. Ничто не будет меня здесь удерживать…

Мечтательное выражение громовского лица — вот что подействовало на меня сильнее всего. Если человек, уже побывавший на той стороне, мечтает вернуться, зачем бояться? Впервые со дня, когда мне сообщили диагноз, я задышала свободно. Будто разжались когти, стискивавшие мое сердце.

Громов сразу уловил произошедшую во мне перемену.

— Вы удивительная женщина. Никогда еще не встречал такой восприимчивости и спонтанности. Мне кажется, будет довольно еще одного индивидуального занятия, и вы перестанете цепляться за жизнь. Вы будете ждать смерти спокойно и даже радостно. Как заключенный выхода из тюрьмы. Однако нужно закрепить успех. У меня очень плотное расписание индивидуальных занятий, но я постараюсь освободить окошко. Позвоню и вызову вас, хорошо?

— Хорошо.

Мне действительно было хорошо. Страх не вернулся, даже когда Олег Вячеславович опустил глаза и стал смотреть в свой ежедневник.

Первое, что я сделала, вернувшись домой, — позвонила Льву Львовичу, чтобы поблагодарить за Громова.

Я постаралась ничего не упустить. Увлеченная собственным рассказом, я не обратила внимания на то, что Лев Львович всё время молчит. Он всегда был идеальным слушателем, но время от времени задавал уточняющие вопросы — а тут как воды в рот набрал.

— Алло, вы здесь? — в конце концов забеспокоилась я. Вдруг связь прервалась, и я разглагольствую в пустоту?

— Это всё? — спросил Лев Львович. — Ты… ты всё мне рассказала?

— Да. Теперь я просто жду его звонка.