Дмитрий Глуховский - Сумерки Страница 12

Отвести взгляд от зарослей нельзя ни на секунду — история с несчастным Игнасио Феррером произошла каких-нибудь пару часов назад, а на гибель Мурги и Риваса смотрел весь отряд, скованный ужасом. Как тут отвернуться? Караульные перекидываются похабными шуточками, вспоминают своих местных наложниц или жён с детьми, — только чтобы перестать думать о смерти. Погибнуть в сражении, захватив за собой в могилу десяток индейских чертей — не страшно, можешь успеть посмотреть в лицо смерти и остаться в памяти товарищей доблестным воином, это достойно мужчины. Не то, что захлебнуться липкой болотной жижей, чтобы на дне трясины тебя сожрала какая-то тварь…

Потом воздух начинает противно звенеть, колеблемый миллионами крошечных крыльев. Тучи болотной мошкары и москитов вьются вокруг костра, облепляют фонари стражников, лезут в ноздри, в глаза, в уши и рот. Чтобы отогнать их, приходится не прекращая отмахиваться руками; это не отпугивает маленьких кровососов, просто мешает им сесть на кожу. Они не дают сосредоточиться, выводят из себя. Внутри вызревает бешенство, готовое выплеснуться на первого, кто привлечёт внимание — неважно, врагов или товарищей.

Относительно спокойно только тем, кто решился на унижение — обмазаться индейской дрянью, воняющей как кошачье дерьмо. Ничего, зато им придётся теперь натерпеться шуточек от своих страдающих товарищей. Запах-то потом отстанет, но вот память об этом походе через болота…

«Что ночь миновала спокойно, не считая докучавшего нам гнуса, и при свете дня поход продолжился быстрее, так что уже к вечеру удалось преодолеть опасную часть болот. И что вышли на место твёрдое и сухое, откуда вновь начинался лес здоровый и звери привычные. И что, успокоенные, мы решили идти медленнее. И что путь наш в тот день протекал спокойно и мирно, и до следующего привала никто из отряда не пропал и не был ранен.

Что спросили у проводников, много ли ещё остаётся идти, и те ответили, что до сокровенных храмов уже недолго, надо только выбраться на верную дорогу, двигаясь по которой, будем на месте через два или три дня. И что от этого все солдаты, и мы с Васко де Агиларом, и брат Хоакин воспрянули духом, и многие праздновали и пили настойку из маиса, которую захватили с собой, и благодарили наших проводников, которые всё же вывели их на твёрдую землю.

Что в тот день удалась и охота, и Хуан Начи Коком, сопровождаемый двумя стрелками, смог добыть нескольких крупных птиц и кабана, какой удачи с нами не случалось уже почти неделю, от чего наши солдаты и мы стали голодать.

Что сами проводники — и Хуан Начи Коком, и Эрнан Гонсалес — в праздновании не участвовали, а имели вид весьма тревожный и шептались в стороне. И что тем самым привлекли к себе моё внимание, и я приблизился к ним, чтобы узнать, о чём они говорят, но те общались меж собою на индейском наречии.

Что когда я прервал их разговор, те имели вид весьма смущённый и напуганный, но не стали запираться и повторили мне свои предостережения, а Эрнан Гонсалес снова говорил, что согрешил, приведя нас в эти земли, и что кара постигнет его за это. И что он не стал продолжать разговор с нами, а ушёл в отдалённый угол лагеря, где предался молитве, а я решил не тревожить его более, однако приказал одному из солдат и далее стеречь полукровку.

Что все остальные в тот вечер праздновали, и были в благодушном состоянии, и хотя многие были пьяны, но обычных драк не произошло. И что я один не смог позабыть о тех опасностях, о которых говорили мне проводники, и обходил ночью лагерь, обыскивая его и ожидая нападения индейцев или диких зверей. И что делал так долго, пока сон не сморил меня, но не нашёл ничего странного и подозрительного.

Что солдаты пировали и пили до утра, и что я не стал препятствовать им, поскольку смогли преодолеть большую часть пути и заслужили доброго отдыха. И что когда я лёг уже спать, некоторые ещё гуляли, и были слышны их возгласы. И что я проснулся только на рассвете, услышав в отдалении громкий крик животного, который принял за вопль ягуара. Но что зверь был далеко, и крик не повторялся, и я не стал подниматься со своей постели, а заснул снова.

Что наутро, когда караул трубил подъём, прибежал солдат и сообщил, что проводник наш Эрнан Гонсалес ночью покончил с собой, повесившись. И что полукровка Гонсалес действительно был обнаружен мной висящим на ветви дерева в нескольких шагах от того места, где устроился на ночлег, и где я оставил его накануне в молитве.

Что приставленный мною к нему дозорный не смог объяснить, как это случилось, и в котором часу Эрнан Гонсалес отнял у себя жизнь. И сказал только, что всю ночь он следил за Гонсалесом, не смыкая глаз, спрятавшись от него, и что тот лёг, помолившись, и заснул спокойным и глубоким сном, издавая даже храп. И что этот солдат говорил, что не знал, когда сон настиг его самого, и умолял простить его за то, что он недоглядел. И что я приказал жестоко высечь его за такое, поскольку теперь наши жизни зависели только от единственного проводника, который остался жив».

На этом замечании глава обрывалась.

Вот оно! Проведя испанцев через гибельные трясины, индейцы наконец решились на измену. Сознавая, что не справятся вдвоём с двумя десятками тяжеловооружённых солдат, они решили просто бросить их на произвол судьбы. Без проводников путь назад был закрыт: болота проглотили бы чужаков, прежде чем тем удалось бы продвинуться хотя бы на пол-лиги вглубь.

О чём говорили в праздничную ночь Хуан Начи-Коком и Эрнан Гонсалес? Молились вместе? Тянули жребий — кому первым уходить к предкам? Обсуждали, что станет делать оставшийся в живых, после того как один из них покончит с собой? Оба чувствовали, что эта ночь будет для них судьбоносной — и потому не принимали участие в пирушке.

Нательного креста, христианского имени и фресок со сценами Чистилища, неумело намалёванных монахами в часовне Исамальского монастыря, оказалось недостаточно, чтобы сдержать Эрнана Гонсалеса от самого страшного греха веры его отца — самоубийства.

Боги, о которых ему тайком рассказывала мать-индианка, были могущественнее и ближе, потому предать их для него было куда страшнее, чем столетиями вариться в кипящем масле. Пока Дева Мария рассеянно улыбалась всем правоверным — и никому в отдельности — с сияющего облака, мстительные и коварные майянские демиурги недобро глядели вслед шагающему отряду, притаившись за стволами корявых болотных деревьев. Только не всем дано было почувствовать их взгляд на своей спине.

Вместо того, чтобы погибать самим, проводники, наверное, могли бы и отравить захмелевших испанцев, подмешав им яда в маисовую настойку, или перерезать их всех во сне. Однако то ли они не были уверены в своих силах, то ли не хотели марать руки их кровью. Эрнан Гонсалес предпочёл резне бегство: дождался, пока дозорный уснул, приладил верёвку к ветке повыше, сел на неё верхом, просунул голову в свой последний хомут, разжал ноги — и был таков.

Я мог ручаться чем угодно, что похожая судьба была уготована и второму проводнику, и хоронить его придётся уже совсем скоро — не далее, как в пятой главе путевых записок. Испанский отряд почти наверняка был обречён. Поднявшись со стула, я принялся расхаживать по комнате. В груди тянуло.

Нет же, урезонил я себя. Если эти записки были опубликованы, значит, их автор сумел выбраться живым изо всех перипетий, досказать свою историю до конца и доверить её издателям. Приключенческие романы от первого лица именно потому оканчиваются хорошо, что главный герой должен уцелеть, иначе кто же будет их писать? Может быть множество похожих сюжетов, протагонист которых погибает страшной смертью — но историю всегда пишут победители.

Стоило мне чуть успокоиться, как бес сомнения предложил другой ответ. Неизвестный конкистадор совсем не был обязан выжить, чтобы его отчёт увидел свет. Скелет, прижимающий к грудной клетке упакованный в кожаный футляр дневник, и с торчащей в глазном отверстии индейской стрелой, вполне могла найти научная экспедиция, отправившаяся в леса два с лишним столетия спустя.

Предугадать, что произошло с испанским отрядом, вышедшим на юго-запад из города Мани апрельским утром 1562 года, было невозможно. Рассказать мне об этом могла только пятая глава отчёта. Я уселся на место и пододвинул к себе стопку чистых листов и печатную машинку.

Терять дальше время было нельзя.

El Auto de Fé

Тем утром я работал, пока пальцы не задеревенели от усталости, пока я не начал промахиваться мимо клавиш машинки, и буквы не стали наползать друг на друга и сливаться. Солнце уже давно взошло, и мне пришлось задёрнуть шторы, чтобы оно не жгло мои глаза, привыкшие к полумраку.