Андрей Лебедев - Конец света Страница 12

Булыгин-Мостовой жил теперь в трансформаторной будке.

Электричество в Москве уже месяц как было отключено, поэтому жить в трансформаторной будке теперь было неопасно.

Замки в железных дверях с красными молниями на них давно были выломаны, на полу, под масляными трансформаторами, были наброшены неизвестно откуда взявшиеся матрасы и кучи какого-то тряпья.

Булыгин-Мостовой жил здесь с двумя писателями и с приставшей к ним парой бывших доцентов МАДИ.

Теперь в часы не занятого поисками пищи досуга обитатели трансформаторной будки предавались рассуждениям о судьбе Москвы и судьбе человеческой цивилизации.

Сегодня в будке был праздник.

Роясь в основании Монблана, паре доцентов удалось докопаться до слоя еще старого цивильного мусора тех времен, когда в домах было электричество, и среди прочего доценты нашли несколько пакетиков испитого чая «Липтон», но самое главное, они нашли целую пепельницу окаменелых окурков, среди которых некоторые были чудовищно длинными, или жирными, как говорили здесь, в трансформаторной будке.

Теперь все пили чай и курили.

— Это только женщины могут так не докурить, — сказал доцент Синяев, задумчиво поглядев на длинный окурок.

— Гляди, там и след от помады еще остался, — сказал другой доцент по фамилии Ширский.

— Эх, господа мои хорошие, нам бы теперь эту женщину сюда! — сладко потянувшись, сказал писатель Цукеровский. — Мы б ее чаем угостили, а? Как вы думаете?

— Эту женщину теперь какой-нибудь Ахмед у себя в гареме держит, — махнул рукой другой писатель, который до катастрофы писал под псевдонимом Становой, — она ему теперь танец живота танцует.

— Да, господа, рано или поздно, но приходят сильные и голодные и отнимают у ожиревших и ослабевших ихних баб и квартиры, — горестно вздохнул писатель Цукеровский, — que faire?[7]

— Да, квартирка-то у меня была! — тоже вздохнул Булыгин-Мостовой.

— Вы, небось, скольких женщин-то туда переводили, а? — Писатель Становой игриво ткнул Булыгина в бок.

— Да уж, было, — вздохнул Булыгин.

— Так не из вашей ли сорок седьмой квартиры эта вытрясенная пепельница, откуда мы нынче хабарики докуриваем? — хмыкнул доцент Ширский.

— А может, и из моей, — покорно согласился Булыгин.

— Расскажите-ка, расскажите компании, каких дамочек к себе водили? — сделав хитро-похотливое лицо, попросил Становой. — Ну, нам же интересно!

И на правах рассказчика, которому дозволены лишний глоток ценного чая и лишняя затяжка табачного дыма, Булыгин-Мостовой отхлебнул из общей алюминиевой кружки и пару раз затянулся жгущим уже пальцы окурочком.

— Перед самыми событиями, друзья мои, был я на телевидении, — начал свой рассказ Булыгин. — И пригласили меня на прямой эфир в программу известной всем вам телеведущей…

Смешанная компания из доцентов-технарей и гуманитариев-писателей, объединенная общими жилищными условиями на гнилых ватных матрасах в холодной трансформаторной будке, попив чайку и покурив, со сладостными улыбками предалась теперь кайфу сексуальных мечтаний, стимулируемых рассказом Булыгина-Мостового.

— Дамочка эта, вы ее все видели по телевизору, она на самом деле невысокого росточка, и при ближнем, без грима и студийного света, рассмотрении даже ничуть не хуже. А когда естественная, а не для обложки, то выглядит и моложе своих тридцати шести, и даже сексуальнее. Она мне, господа мои хорошие, давно уже глянулась, и я все думал: вот бы затащить дамочку на секс в хатку к себе! Ну, пришел я к ней за пару часов до эфира, принес ей свою книжку последнюю, что вышла в «Вагриусе», подарил ей для пыли в глаза с подписью, ну, она меня пригласила в ихний кафетерий — чтоб проинструктировать меня, что ли, перед эфиром, как и о чем перед камерами говорить будем. Я, слово за слово, глансы на нее бросаю, тему прощупываю и чую, выгорит дельце — западает дамочка на меня, хочется ей, имеется у нее интерес!

Доценты с писателями понимающе переглянулись и многозначительно заулыбались сальными улыбками.

— А я сам тоже распаляюсь, все на титьки ее да на коленки пялюсь, а грудь у этой дамочки — это типа того, знаете, с виду, под свитером, вроде как плоская, а снимешь свитерок, там — сюрприз, но я-то знаток, меня-то не обманешь, я хорошую грудь за версту носом чую.

Булыгин, пользуясь эксклюзивным правом рассказчика, запалил последний оставшийся окурок и жадно затянулся, передав его потом по кругу.

— Ну, прошли мы на эфир, в студию, там мне грим на лицо, попудрили сперва, потом микрофон на лацкан повесили, усадили в кресло под софиты, камеру накатили, дали отсчет, ну сами знаете…

Рассказ бы прерван замешательством, происшедшим из-за оплошности писателя Станового, — он, обжегшись совсем уже коротким окурочком, уронил его на матрас.

— Ну, растяпа! — воскликнул доцент Ширский, жадно ища ценный хабарик в недрах тряпья. — Вам, Становой, не книжки писать, а сволочью в милиции служить с вашим ротозейством.

— Не ссорьтесь, господа, — урезонил товарищей писатель Цукеровский, — дайте послушать, c’est interessant![8]

Булыгин кивнул и продолжил свой рассказ.

— В общем, покуда шел эфир, я чую окончательно, дамочка эта безусловно уже моя, потому как на все мои остроты кидала на меня такие восторженные взгляды, прям как влюбленная в учителя десятиклассница на последнем уроке перед выпускными экзаменами…

— Вот кому книжки-то писать, — вставил Ширский, — слог-то какой, господа!

— Да заткнитесь вы, ради бога, дайте послушать, — взмолился Становой.

Благодарно прижав руку к сердцу, Булыгин стал рассказывать дальше:

— Кончился эфир, ну я ей и говорю: «А поедемте, Марианночка, отметим наш успех где-нибудь в тихом ресторанчике». А она удало этак, тряхнув причесочкой своею, и отвечает: «А что? И поедем, отметим!» В общем, повез я ее на Арбат в «Ангару», и так мы застряли в пробке на Сухаревской, что ни туда, ни сюда, а я чую, что момент готовности-то утекает, дамочку-то надо ковать, пока она горяча! В общем, предлагаю ей, а не плюнуть ли нам на ресторан и не поехать ли прямо ко мне, виски да коньяк у меня никогда в баре не переводились, а съесть что-нибудь такое мы можем сами приготовить, у меня в морозилке и курица, и бифштексы…

— Ах, не травите душу, Булыгин, — взмолился Ширский, — курица и бифштексы — это тема-табу!

— Ладно! — согласился Булыгин. — Про еду не буду, буду только про секс… В общем, пришли мы ко мне домой, в сорок седьмую мою квартирку, значит, пришли. Снимаю я с нее этак плащик, а сам думаю — не надо тянуть, надо сразу брать, а уже потом, когда первая страсть уляжется, можно и все нежности — типа ванна, джакузи, сигаретка и кофе в постель, Мик Джаггер из стереосистемы и все такое прочее… В общем, снимаю с нее плащик, а сам ее за титечки, за титечки. А она уже и дышит прерывисто, и бормочет всякую обычную для таких случаев чепуху, типа, мол, что вы делаете да что вы такое позволяете, а сама не вырывается, сама об меня только трется и дышит часто-часто…

Ну, в общем, первый раз я ее отымел прямо в прихожей на ее же пальто… А она, как оголодалая…

— Ассалям алейкум, уважаемые, — прервал кто-то булыгинский рассказ.

Стальная дверь трансформаторной будки со скрипом отворилась, и в проеме показался какой-то восточный мужчина с полным ртом золотых улыбчивых зубов.

— Что вы тут делаете, люди хорошие?

— Ступай отсюда, басурманин! — сделав недовольное лицо, сказал Становой. — Это наша будка, мы ее давно уже заняли, и участковый мурза в курсе…

— Да что ты суетишься, уважаемый, — успокоил Станового восточный улыбчивый человек, — никто тебя из будки выселять не собирается, я, наоборот, вам сигарет и денег дам, вы мне скажите, где теперь Булыгин-Мостовой из сорок седьмой квартиры живет?

— Ты сигарет наперед дай, мы тебе тогда и скажем, — с максимальной серьезностью сказал Широкий.

Человек протянул ему пачку «Мальборо».

— Этого мало, — сказал Ширский.

Человек порылся в карманах халата и показал еще две пачки «Мальборо». Показал, но не дал.

— Дай сигареты, я скажу! — воскликнул Становой.

— Нет, ты уж мне дай, я сам скажу, — не выдержал Булыгин, поднимаясь с матрасов.

Две пачки «Мальборо» перешли к нему в руки.

— Ну говори теперь! — сказал восточный человек.

— Ну я — Булыгин, а что? — вызывающе выпятив грудь, сказал Булыгин.

Возникла пауза.

Доценты и писатели вопрошающе глядели на восточного человека с рандолевыми фиксами.

Восточный человек присел на корточки, развязал свой рюкзачок, молча достал оттуда бутылку коньяка с довоенной наклейкой «Дербент» и, откупорив, сказал:

— Пророк не велел пить вина на земле, и тогда нашелся один правоверный, который стал залезать на дерево и пить сидя на суку, потому как про то, что нельзя пить на дереве, пророк ничего не говорил…